Букмекер, который умирает
На х.., на х.. всяческую литературу!
Рассказы, повести и особливо – романы! От последних-то главнейшая пакость и происходит, от них-то основное неустройство и случается! И стилистику, и синтаксис, и морфологию – всё на х..! И деепричастия, и придаточные предложения, и обстоятельства образа действия, и фигуры речи, и сволочные русские падежи – в топку, в топку! И всех заступников, ораторов, ходатаев – без размышления туда же! В топку, как Лазо, в топку! Вот тогда, может, хоть видимость порядка образуется. Или, быть может, тень благоденствия падёт на плечи, стропила, стогны и универсамы. Хотя… какой там порядок! Какое благоденствие! Долго-долго у нас бардак и безнравственность насаждались – теперь столетья искоренять надобно, и то не искоренишь, а разбередишь разве что, с насиженных мест сковырнёшь и сдвинешь, смрад и гнус сопутствующие приумножишь! Да, вот так и никак иначе! А вы со мной даже не спорьте! Да вы, впрочем, и не спорите – лишь по делишкам своим никчёмным прётесь и глазёнки рыбьи бесполезно таращите.
Вот я иду… как я иду? Никак, просто иду! А что я, по-вашему, делаю, как ни иду? Думаете, иду я полон мысли? Полон чрезвычайных соображений? Дум и скороговорок? Ни шиша я не полон мысли! Да и соображений во мне никаких нет! Прусь вроде вас! Переставляю конечности. Полон безмыслия. Безмыслие – хорошо! Безмыслие устраивает и облагораживает. Безмыслие об истинном человечьем предназначении напоминает и неуклонно талдычит, а что за предназначенье такое – соображайте сами, это вы умные да образованные, или мните себя оными!
Или вы ждёте, что я стану трезвонить? И трепетать? Никогда не стану я трезвонить (и трепетать тем паче) на потеху вам, на гадкое ваше промышление, для украшения подлого вашего досуга…
Так, подспудно вольтерьянствуя, бормотал себе под нос Энгусов, идущий на журавлиных ногах своих по глухой улице мерзейшей Петроградской стороны града спесивого, суконного, бронзоволикого, непоименованного.
В атмосфере была пакость, в душе стлались хмарь и бесчувствие, но, в самом деле, куда шёл Энгусов? А куда может идти наш интеллигент во второй половине дня четверга? Разумеется, в кабак, куда же ещё! Он же не глиста вам, не шилишпёр, не камбала – у него соображение имеется, дух смятенный, логос подспудный, жизнь консервная, месседжи сугубые и сокровенные.
Впереди на тротуаре копошились толстые и тупые голуби мира (будто бы работы картинщика Пикассо), поминутно иная из сих воскрылённых шельм взгромождалась на свою природную подругу, и – давай топтаться по оной нетерпеливыми красными лапками. Посягая на суверенитет. Проклятый Пикассо – иначе здесь и не выразишься!
Кабаков по пути Энгусова было аж два! Один против другого! Они так и назывались: белый кабак и чёрный кабак. Ну, почему чёрный – понятно: от внутренней темени да закоренелого неосвещённого срама на стенах и потолке… а вот отчего белый… это уж никак не скумекаешь: ничего белого, бессрамного, в нём ни изнутри, ни снаружи не констатировалось. Должно быть, наименование оное прикрепилось из чистой дихотомии и закадычной усмешливости. Других причин никаких не имеется.
Куда зайти? – озадачился Энгусов.
И зашёл в чёрный.
А мог бы и в белый – это всё равно!
Ну, ладно, в следующий раз!
Тяжело кабакам стоять одному против другого, белому супротив чёрного, ну, и наоборот, кстати. Мучаются, маются кабаки, по ночам вздыхают грузно, увесисто, каменно, да ничего поделать не могут. И хозяева кабацкие тоже маются и от нетерпения сходятся по субботним вечерам во дворе близлежащем, но не в домино сыграть, не в лапту, а подраться.
– Что тебе надобно, Василий Абрамович? – спрашивает у недруга своего хозяин белого кабака.
– Как это что? – возмущается тот. – Чтобы ты, Калимулла Рафикович, вымелся отсель! Был мой чёрный кабак один на всей улице, и народ со дворов ко мне шёл, и негоция процветала, а тут ты со своим белым кабаком…
– Сам выметайся, Василий Абрамович! – не сдаётся Калимулла Рафикович. – Мне, думаешь, тут легко подниматься было, когда все людишки со дворов по привычному замесу к тебе шастают? А теперь… у меня кухня лучше и напитки, и сервис на высоте.
– Сервис? – гремит хозяин чёрного кабака, да противнику своему кулачиной с размаху в ярло.
Тот скрючивается, но не падает и, улучив момент, вдруг тресь кулачиной по колороду.
Но и Василий Абрамович не падает, а – подсечку врагу своему, подсечку! Потом сцепившись долго по грунту катаются, за волосья друг друга таскают (отчего оба ходят плешивы).
Редкая суббота выпадает, когда не дерутся кабацкие хозяева. Мутузятся они крепко, но не до могилы и не до «скорой помощи», хотя близка могила к человеку, а «скорая помощь» и того ближе. Оттого-то последнюю никогда и не дождёшься, когда надобна. Ближнее туманит и обморочивает, дальнее, недоступное укрепляет да устанавливает.
В чёрном кабаке нынче человечишки пребывали в изрядности. Пили разнородные напитки, грызли всяческую непронумерованную пищу. В кабацкой атмосфере неистребимо витал дух термически обработанных фрагментов свиных и куриных трупов и других человечьих деликатесов. Энгусов осмотрелся, сыскал себе некоторый промежек и водрузился тут. Были здесь и знакомцы. К примеру, волюнтарист Бобриков, этот в сих местах частенько присутствовал по приверженности к пьяному начинанию. Обретался и мужик Дунин, грузный и грубый, а какой ещё – сразу и не скажешь. Была и девица Морякова, Говоря по секрету: Энгусов однажды на ней чуть не женился. Но всё-таки не женился. И вспоминал теперь те давние обстоятельства с отвращением и тоской. Тьфу на те обстоятельства! Но об этом попозже!
Был ещё здесь букмекер. Просто букмекер, без фамилии, его здесь никто не знал.
Впрочем, не знали его как раз недолго. Едва только Энгусов уселся рядом, так прямо сразу все и узнали.
– Я букмекер, – нагло отрекомендовался оный двуногий Энгусову (так, чтобы все слышали), – а ты кто?
Борис Алексеевич взглянул на того этаким заледенелым Эйнштейном.
– А я писатель, – ничуть не покоробившись, отвечал он, – а ты, значит, можешь сказать, на какую лошадь надо поставить, чтоб мильон выиграть?
– Я могу сказать, куда тебе поставить нужно, чтобы проиграть мильон, а не выиграть, выиграть ты ничего не в состоянии в моей конторе, – возразил тому гражданин лукавственной принадлежности.
– Я и проиграть мильон не в состоянии, у меня его нет, – отмахнулся Энгусов.
– Не за раз, а за всю жисть, регулярно проигрывая.
– У меня и за жисть мильона не соберётся для свободного употребления.
– Дураки какие! – громко сказала девица Морякова волюнтаристу Бобрикову. – Мильоны выигрывают, мильоны проигрывают!.. Да их нужно на полку положить и любоваться, любоваться… Их даже трогать нельзя, а токма вдыхать оные ароматы.
