«Семен Злотников предпринял интересную попытку соединить драматизм повседневности, тончайший психологизм и неуловимую атмосферность, свойственные драматургии Чехова, с неистовостью высоких шекспировских страстей.»
Владимир Пахомов, Народный артист России, лауреат государственных премий
По рождении моего мальчика, мне вспомнилась библейская история о жертвоприношении Авраама.
И прежде я холодел, представляя жестокого Бога, повелевающего отцу занести нож над своим единственным сыном. Собственными руками лишить жизни того, кто ему дороже всего на свете.
Как мог Он, терзало меня, послать человеку подобное испытание? Как смог человек на него согласиться?
С явлением сына на свет древнейшая из легенд, мистическим образом, превратилась в личное дело. И тут я засел за пьесу…
Итак, по сюжету: отец, сын, жена и др., Москва, наши дни (о других я писать не берусь, других я не знаю!). Поначалу работа над пьесой напоминала езду на новом авто по накатанной дороге мифа. Стопор случился в решающий момент, когда «моему персонажу- отцу» (читай, Аврааму!) предстояло исполнить волю Всесильного – взять в руки нож… Тут-то меня и заклинило. Тут я надолго застрял…
Наконец, вдруг меня осенило, что истории Авраама тесно в ограниченном пространстве пьесы, и засел за роман. Наше время, опять же, Москва, и те же, по сути, отец, сын, мать и др. При том же раскладе, в других обстоятельствах (в прозе, заметим, все по-другому!). Но и тут, как назло, в том же проклятом месте и в тот же момент у меня опускаются руки. Оказалось, и тут мной придуманный «персонаж-отец» (читай, Авраам»), не способен исполнить назначенное…
В случае с драмой «Искус» (которую пытливый читатель, при желании, сможет прочесть в сборнике моих пьес или увидеть в театре!) безнадежное, казалось, стояние на одном месте продолжалось шесть долгих лет.
В случае романа «Божьи дела» – три года. Потребовалось время для осознания и приятия духовного подвига Авраама. (Кьеркегор не случайно его называл отцом веры!) Дело двинулось с мертвой точки и благополучно завершилось
(для романа и пьесы!), когда мне удалось проникнуться пониманием, что Авраам не мог поступить по-другому.
Похоже, тот страшный лицом столетний старик, каким он изображен на картине Рембрандта, знал нечто, до чего мне, спустя тысячи лет, взяло время дорасти…
«Бог сказал: возьми сына твоего,
единственного твоего, которого ты
любишь, Исаака; и пойди в землю Мория,
и там принеси его во всесожжение на
одной из гор, о которой Я скажу тебе…»
(Бытие, глава 22)
Я бы много отдал, чтобы то, что случилось со мной, оказалось кошмарным сном, одной из придуманных мной же невероятных историй.
Придумать можно все, что угодно, и совсем другое – пережить самому…
Однажды в Москве, на Тверской, в большом книжном магазине, куда я был приглашен на презентацию нового романа, у меня попросил автограф скромного вида монах с холодными, тусклыми, цвета болота глазами.
Почтительно склонившись, он протянул мне книгу.
Странно, удивился я собственной рассеянности, среди нескольких лиц в зале я не заметил служителя культа!
Хотелось домой к моему малышу, я устал, и мне было лень вступать с читателями в диалог, тем не менее я первый с ним и заговорил:
– Вам понравилась моя книга? – поинтересовался я из вежливости, торопливо расписываясь.
О, знать бы тогда, что за ящик Пандоры шутя открываю, – бежал бы, слова не говоря, от этого престранного существа в рясе!..
– Так вы не ответили, как вам роман? – с дурацкой настойчивостью я повторил вопрос.
Кто меня тянул за язык?..
Поскольку ответа опять не последовало, я поднял голову и неожиданно обнаружил на месте уродца… прелестное существо, точь-в-точь с холста Боттичелли, с золотыми локонами и глазами цвета морской волны; тонкий шелк небесных тонов обтекал ее гибкое тело, на мгновение мне показалось, она излучает свет…
Голова закружилась, меня захлестнуло волной никогда прежде не изведанного счастья.
Словно молния вдруг полыхнула внутри меня, высветив все мои предшествующие блуждания в поисках Абсолюта.
Идеал, что когда-то мерещился мне, спокойно стоял и одним своим видом свидетельствовал: вот я!
Воистину, я себя ощущал нечаянно уцелевшим Адамом, наконец, повстречавшим свою половину.
Опьянев от восторга, я уже рисовал нашу с ней жизнь в райском саду, где мы бы не старились и не дряхлели, не ведали суеты и не томились бездействием, не искали бы лучшей доли и не бежали бы в никуда…
– Лев Константинович, книгу позвольте! – услышал я, будто издалека.
– А-а, это вы… – разочарованно пробормотал я, возвращая монаху роман…
Кажется, я еще расписался на скольких-то книгах, кого-то из вежливости выслушивая, кому-то автоматически кивая, потом еще долго добирался в пробках домой по заснеженной Москве.
Митя спал, Машенька, как всегда, дожидалась меня с ужином.
После, в гостиной, расслабленно сидя в креслах, мы пили молодое мальтийское вино, я вполглаза следил за беззвучным мельканием кадров на экране телевизора и рассеянно слушал рассказы жены о дневных проказах нашего сына.
Мы его очень любим.
Я своего малыша люблю больше всего на свете.
В тот вечер, однако, я мыслями находился далеко…
Нежно обняв и поцеловав Машеньку, я сослался на необходимость еще поработать и отправился на ночлег к себе в кабинет.
Мне хотелось побыть одному и что-то, может быть, записать.
Я почти не помнил монаха, в то время как образ прекрасной девы, казалось, неотступно следовал за мной.
До глубокой ночи я просидел без движения за письменным столом и мучительно соображал, что бы могло это значить.
За многие годы писания повествований я научился не пропускать и подвергать анализу любое внешнее приключение – будь то нежданный взгляд, или окрик незнакомца, или нечаянное прикосновение незнакомки в автобусе.
Иногда меня спрашивают, чаще я сам задаю себе вопрос: верую ли я?
На что я себе и другим по возможности искренне отвечаю, что верю скорее, но и – сомневаюсь; и что, с одной стороны, почти убежден в неслучайности всего происходящего, а с другой – всегда и всему ищу разумные объяснения.
Постепенно неспособность сделать выбор между Верой и Разумом превратила мое существование в замедленное самоистязание: слишком многое из того, что со мною случалось, увы, не поддавалось осознанию; но и примириться и жить с тем, чего я не понимал, не получалось.
Не мудрено, что однажды я отправился за советом к историческому Аврааму – тому самому, что открыл единого Бога и уверовал в Него до такой степени, что готов был пожертвовать единственным сыном Исааком.
И даже почти пожертвовал…
Так случилось, что именно эта история Веры и Абсурда, Любви и Отчаяния меня бередила и мучила больше других.
