– Не пущу!
Воздетая клюка рассекла воздух. Шерёшка стояла в калитке, словно дом от злых гонителей защищая. Воронята даже прянули назад, к саночкам, откуда выбиралась испуганная Надейка.
Седые Шерёшкины пряди вились по плечам, наделённые недоброй собственной жизнью.
– Вон отсюда ноги, приблудыши!
Лыкаш с места не сошёл, но загрустил. Славненько начиналось деяние, должное к державству его вознести. Когда первый шаг таков, каких бед завтра ждать?.. Он доподлинно знал: Белозуб чуть не плакал, выпрашивая себе это орудье, но учитель был непреклонен. «Воробыш пойдёт. И Ворон с ним, для пригляду». Лыкаш с радостью уступил бы честь, да кто ж спрашивал?
Покосившись на Ворона, гнездарь забыл свои горести. На это стоило поглядеть! Надменный дикомыт, чьи дела уже обросли баснословными пересудами, стоял виноватый. Гордые брови сложились жалобным домиком.
– Мы не баловства ради, тётенька.
– А ты! Охаверник!.. Ты!..
– Нас учитель на орудье послал.
– Знать бы, что половину шайки притащишь, воли моей не спросив, я и тебя…
– Ты хоть выслушай, тётенька.
– Слышать ничего не хочу!
– Такое наше орудье, что стервоядцам здешним досада великая сотворится.
Костлявые руки крепко стискивали клюку. Шерёшка молчала, трудно дыша. В глазах всё не унималось тёмное пламя. Наконец бобылка кивнула на мальчишек с Надейкой, спросила недоверчиво:
– Эти, что ли, досаждать станут?
– Нет, тётенька. У них…
– Так пусть лыжи воротят, отколь пришли!
– У них орудье своё. Станут обходить кипуны, камешки весёлые собирать, грязи цветные.
– Пусть опричь моей калитки плетутся!
В Чёрной Пятери уже не все помнили дивный запах Шерёшкиного печенья. Только звучали в общей опочивальне сказы о воровских подвигах нынешних старших.
– Ты бы хоть спросила, на что…
– Вчера не знала и завтра не пригодится. Уводи, отколе привёл!
– А на ризы святой царице Аэксинэй, на плащ государю мученику Аодху.
Шерёшка замолчала, осёкшись. Впрочем, сошку держала по-прежнему крепко и зло.
– На какие такие ризы?
– Про это, тётенька, Надейку расспрашивай. А ежели не любо нас принимать…
– В дровник веди, – бросила, отворачиваясь, немилостивая бобылка. – И вас, остолопов двоих, в избу не пущу, не надейтесь.
Лыкаш сбросил с плеч лямки алыка.
– Пошли, – сказал ему Ворон.
– Куда?
– Людишек будешь опы́тывать.
Лыкаш опять загрустил. Он полагал засесть с Шерёшкой за стряпной склад, недавно найденный в книжнице. Думал, Ворон сам отправится доводить вороватых насельников до ночного удушья, выведывая, чей отец уволок из крепости царское блюдо да в какую сторону продал.
– Может, ты скорее управишься?.. – вырвалось у него.
Ворон поднял бровь. Его дело догляд. Он, конечно, не даст Лыкашу ни пропасть, ни потерпеть неудачу… но и подменять собою не станет. Лыкаш только рукой махнул, первый вышел вон со двора.
Дровник у Шерёшки был просторный, щепы и чурки полнили навес едва до середины. Тщедушные хворостины, добытые хозяйкой, сразу было знать от поленьев, наколотых мужскими неутомимыми руками.
Надейка вытащила свою постель, разложила у стенки. Ирша с Гойчином собирались ночевать дорожным обычаем, довольствуясь кожухами: «Мы мораничи. Нам с дядей Вороном на орудья ходить!» И удрали со двора – якобы разведывать кипуны. На деле, конечно, подсматривать, как-то дядя Ворон будет досаждать деревенским. А заодно – хоть ненадолго убраться от злющей хозяйки, с которой один только дядя Ворон сладить и мог.
Надейка выкладывала из санок последнюю плитку чёрного камня, добытого в развалинах крепости. На крылечке вновь стукнула сошка.
– Ты, бестолочь, какое понятие о царских ризах можешь иметь? – требовательно и как-то обиженно спросила Шерёшка. – Ты в Беду хорошо если в мамкином брюхе играла!
Надейка покорно опустила глаза:
– Твоя правда, тётенька. У государыни платье белое, всё синими незабудками. А у государя корзно серебряное, с плеча книзу прикраса в синюю и зелёную нитку…
– Тьфу! – озлилась Шерёшка. – Где то узорочье, негодница? И где наши грязи?
– На картине…
– Что?
– Мне картину велено поновить. С четой праведной.
– Кто велел?
– Господин Лихарь орудье вменил…
Шерёшка зло отмахнулась:
– Картины жаль. А Лихарю неудача поделом станет.
Надейка смолчала.
Шерёшка вдруг ткнула клюкой тяжёленькую чёрную плитку:
– На чём тёртые глины замешивать собралась?
– На желтке с водицею…
– Ты меня провести даже не помышляй. Батюшка мой сам книги сшивал, сам расписывал, – сурово предупредила Шерёшка. – Краски твои провоняют, иссохнут, трещинами пойдут! – И злорадно предрекла: – Загубишь, Лихарь тебя…
Отболевшие ожоги закалили Надейку. Она не вверглась в былое помрачение, лишь чуть вздрогнула.
– На желтке не иссохнут, тётенька. А чтоб не протухли, уксусом разведу. Закончу, для крепости рыбьим клеем промажу…
Шерёшка тяжело помолчала, пряча удивление.
– Кто научил? – спросила она затем.
– Я от образа Матери… художество постигала…
– Врёшь, – наставила костлявый палец Шерёшка. – Угольями берёсту марать – это да, это всякий наловчиться способен. А красками – нет! Умишка не хватит! Их от Богов взысканные люди в старину обрели и нам науку оставили. Сей же час сказывай, кто на ум направлял! Не то вовсе выгоню и показываться возбраню!
В дровник сунулись воронята. Босые, с мокрыми по колено ногами, штаны перемазаны жёлтым и красно-бурым. Шерёшка зашипела на них. Оба мигом исчезли.
Надейка отвела глаза:
– Меня дедушка Опура учил.
За углом раздались смешки. Опура! Каких только прозваний людям не нарекают!
– Я кого выгнать сулила, если снова соврёшь?
– Не вру я, тётенька. Он мне показал, как тереть, как кисти вязать…
– Опура? Он до твоего рождения последний ум обронил. Вот что, девка…
– Как есть обронил, – прошептала Надейка. – Когда стена падала, святой жрец хвалы Владычице возносил, а дедушка остатний уголок изрисовывал. Краснопева потом костей не нашли. А дедушка умом подался, когда ему труд всей жизни земными корчами обвалило.
– Ты почём знаешь? Ты тогда…
– Мама сказывала.
Воронята осторожно присели на порожек дровника, стали слушать. Полоумного Опуру они не застали. Не видели, как старец бродил безлюдными переходами. Не слышали, как беседовал сам с собой, поднося жирник к остаткам стенных росписей. Ирша и Гойчин были уже из нового поколения.
– Для нас всё случилось вчера, – совсем другим голосом сказала Шерёшка. – Вам, подлёткам, отцы-матери донесли. А скоро одни бабкины сказки останутся, никто им и веры не даст.
– Так он что? – робея, спросил Гойчин. – Дед этот?
Грустная, задумчивая Шерёшка была совсем непривычна. Как обходиться с ней, пока она размахивала палкой, грозясь прогнать за забор, они успели постичь. Как поступать с тихой и печальной – понятия не имели.