Лето 1921 года в Крыму выдалось жарким. Поэтому дед Митяй вывозил их на телеге к реке, где яркое солнце загораживала сеть колышущихся над водой веток. Вдали блестело солнечными бликами море.
Мальчик, лет 14-ти, лежал на телеге и, казалось, спал. Его оглушил взрыв на местном рынке, и, как многих раненых из отряда красного командира Гринева, его оставили на попечение местных жителей Коктебеля. Селение это располагалось рядом с огромной горой, очертания которой напоминали профиль человека. Некоторые говорили, что это профиль великого русского поэта Пушкина, который некогда проплывал здесь на корабле. Старожилы утверждали, что Пушкин даже высаживался с корабля и долго бродил по берегу, выискивая полудрагоценные камни, которые часто здесь выбрасывало море на берег, и сочинял стихи.
Другие поговаривали, что, скорее, похожа гора на того таинственного поэта, который жил здесь с дореволюционного времени в высоком одиноком доме на берегу…
Отряд ушел, оставив мальчика, сына полка, в доме деда Митяя, который взялся позаботиться о нем хотя бы первое время. Мальчик не мог ни двигаться, ни разговаривать. Казалось, жизнь его покидает, только огромные синевато-зеленые глаза строго и упорно смотрели на мир, на склоняющихся над ним с жалостью людей.
Гражданская война перемешала человеческую массу как любитель кофе ложечкой перемешивает его в чашке. Рвались судьбы и семьи. Люди расходились, погибали или выживали, надеялись, отчаивались, мечтали.
Так судьба соединила девчушку Натку, тоже оставшуюся без родителей, и этого хорошенького, брови вразлет, оглушенного взрывом полунеподвижного мальчика, о котором, по сути, некому было заботиться: у Митяя было много других дел. Одетые в лохмотья, неизвестно чем питающиеся, почти больные, эти дети гражданской войны мечтали о прекрасном будущем, где у всех детей будет много хлеба и у каждого будет мама.
Натка заботилась о мальчике – его звали Иван – как о собственном брате. Мыла его, переворачивала, кормила с ложечки… И постепенно эти усилия дали свои плоды. Иван выздоравливал. Не проходило только заикание.
В тот день они сидели на телеге и разговаривали, как всегда о будущем.
Вдруг из-за кустов появился странный взлохмаченный человек с бородой. На нем был длинный толстый больничный халат, а на голове венок цветов. Они сразу подумали, что это, несомненно, один из тех сумасшедших, которых недавно распустили из психиатрической лечебницы в городе, так как кормить их было нечем.
Натка и Иван не испугались: в своей жизни они навидались всего. Иван нащупал под сеном острый как бритва нож, приготовившись к защите.
– Дети, – сказало это чучело, – вы откуда?
– Мы здешние, – тихо сказала Натка. – А вот вас, уважаемый Вакх, мы никогда здесь не встречали.
– Боже мой, – пробормотало чучело, – они знают, кто такой Вакх… дети войны… верно, из семей интеллигенции… Что за времена пошли…
И уже, обращаясь к детям, продолжил:
– Я не Вакх, я – поэт. Вы знаете, что такое поэзия?
– Мы то? Знаем, – сказала Натка.
Иван произнес, все еще заикаясь:
– Лиру н-настрой, вин-ноцветного м-моря бог- гиня, солнца з-звенящего, к-кудри твои облаками, светло б-бегущими, словно стада, закр-рывая…
– Мальчик! – воскликнул поэт. – Чьи это стихи?
– М-мои… Это подражание Гомеру – сказал Иван.
– А еще у тебя стихи есть?
– Я в этот в-вечер был с тобой,
И все грядущего виденья,
Д-дарил т-тебе, а ты в сомненьи
Качала русой головой…
– Послушай, что скажу тебе, – сказал «сумасшедший». – Это – настоящая поэзия. Дай руку, я расскажу тебе твою судьбу.
Он схватил руку мальчика и долго вглядывался в ладонь.
– Так, – сказал он наконец. – Вот линия судьбы. Удивительно! Ты будешь настоящим писателем. Будешь крупным ученым. Ты подаришь человечеству великую мечту. Как тебя зовут?
– Ив-ван.
– А тебя? – поэт обратился к девочке.
– Натка.
– А ты, Натка, что нам представишь?
– Я? Я ничего не умею. Разве что танцевать. Когда я была совсем маленькая, меня водили на балетные курсы.
– Вот как? И чему же ты там научилась?
– Я станцую вам из «Щелкунчика»…
Натка встряхнула темными волосами.
– Эх, нет пачки и пуантов. Да и музыки нет… Ну ничего, можно и так.
Она выскользнула из своего сарафана, подняла руки и стала танцевать обнаженная в полной тишине. И это было невозможно прекрасно.
– Ты – само совершенство, девочка. Ты будешь знаменитой балериной, – с огромным уважением сказал незнакомец, когда она снова одела сарафан. – Но больше я не хочу ничего говорить тебе о твоей судьбе.
Иван еще никогда в жизни не видел обнаженных людей, тем более девушек. Он был просто потрясен. Он еще не знал, что если мужчина видит женщину обнаженной, то он уже никогда не сможет забыть ее. Он воспитывался в обществе ханжества и запретов. Но, как ни странно, когда Натка танцевала, восторг охватил его. И на всю жизнь он запомнил и полюбил не только юную девочку, служительницу культа искусства, но и вечный образ Женщины, как бы невидимо сквозившей в этом танце…
