Четверг, 30 августа 2018 года.
Эта история начинается с похорон. Одно из дешевых кафе на окраине города с черной вывеской, на которой золотым вульгарным шрифтом напечатано слово «Винтаж». Она смотрелась неуместно на серой, пожелтевшей от времени, кирпичной пятиэтажке, прямо под массивным железным балконом, покрытым ржавчиной. Может быть это какой-то маркетинговый ход? Проходил мимо – на тебя свалился железный пласт, который уже несколько лет хозяин не может починить, отчего он болтается на ветру, издавая пугающие звуки: «вввррр», «тунтунтун», и сразу – поминальное кафе. Персонал этого заведения состоял всего лишь из трех людей – администратора, официантки и повара. Администратор – коренастый облысевший мужчина, до того толстый, что еле передвигался по кафе, задевая то стул, что занавески, которые, кстати, висели не на всех окнах. Чудо, что в этой норе вообще есть окна. От большого веса он постоянно издавал неприятные звуки, то кряхтел, то сопел, словом, раздражал. Никому за весь прием он не улыбнулся, не выразил слов соболезнования, казалось, он скорее хочет получить незаслуженно высокую сумму, прогнать поминающих и удалиться пересчитывать денежки. Официантка – женщина в возрасте, с седеющими на висках волосами, и ярко выраженным алкогольным лицом, которое она попыталась неумело перекрыть дешевой косметикой. Повара гости не видели, хотя Лиля случайно заглянула на кухню, когда искала туалет. Лучше бы они поплотнее закрывали двери, чтобы у гостей не было доказательств того, что они могли отравиться едой, приготовленной на этой кухне – пожелтевшие плита и вытяжка, с вековыми наростами коричнево-черного жира, советские сковороды, на которые страшно смотреть, повар без перчаток, в сланцах и замаранной футболке. Возле холодильника пробежал таракан, но, может быть, показалось? Лиле не хотелось об этом думать.
И все же кафе «Винтаж» – лучшее, что мог позволить себе отец Лили. Вот уже несколько лет она презирала его. Старалась никому о нем не рассказывать, а лучше забыть о его жалком существовании. Но сегодня, увидев его в костюме, нелепо большом, не глаженном, с неаккуратно зализанными волосами, стоящего у фотографии бабушки, перевязанной черной лентой, ее сердце защемило. Может быть, от жалости, а, может быть, от страха, что именно с ним ей теперь придется жить.
– Эй! У нас не курят! – жидкие брови администратора сомкнулись в одну полоску, он вылетел из кухни, тяжело дыша, на лбу проступили красные пятна.
Отец Лили обернулся и встретился с ней взглядом. Глаза у него покраснели, не то от слез, не то от алкоголя. Лиля заметила, как он постарел. Глубокие морщинки появились на лбу, в уголках глаз, на переносице. Залысины и сгорбленность отличали его от того человека, которого она помнила с детства.
– Выйдите на улицу! – вопил администратор.
Отец с трудом оторвал взгляд от дочери, и закрыл за собой дверь.
Лиля боролась с застрявшем в горле комом слез. Нельзя сейчас плакать, иначе все увидят ее слабость. За столом сидели в основном ровесники ее бабушки – друзья и коллеги.
Старушка, сидевшая рядом, приобняла ее за плечо и прошептала:
– Не расстраивайся, я не дам тебя в обиду.
Лиля кивнула ей, и уставилась в свою тарелку, часто моргая. Старушку она звала баба Нина. Это была лучшая подружка ее бабушки. Когда Лиля была маленькая, они с бабушкой иногда оставалась у бабы Нины на даче, весной высаживали помидоры, в июне объедались клубникой, ближе к осени собирали яблоки и вишню на варенье и компот. Но последние два года баба Нина перебралась с дочерью и внуком в другой город, за пятьсот километров отсюда.
– Поешь чего-нибудь, – сказала баба Нина, – совсем исхудала, смотри, – она потрепала Лилю за плечо, – кожа да кости.
Лиля оглядела стол – подгорелые блины, отвратительная на вид кутья, компот из чернослива в советских граненых стаканах. Официантка вынесла из кухни суп с вермишелью, от которого воняло дешевым бульонным кубиком. Даже булочки с сахаром – и те были деревянные.
– Не хочется, – прошептала Лиля.
В зал, чуть покачиваясь, вернулся отец. Он не хотел никого видеть, и когда ему поставили суп, он склонился над ним, жадно глотая ложку за ложкой, подставив ладонь ко лбу, пряча глаза. Каждый поглядывал в его сторону с нескрываемым осуждением, а потом переводил взгляд на Лилю, и осуждение сменялось жалостью.
