Огонек светильника в моей руке дрожал, будто вот-вот собирался погаснуть. На влажных стенах вырастали причудливые тени, по ногам тянуло холодом, чувствовавшимся даже сквозь колючие шерстяные чулки. Я спускалась осторожно, нащупывала ступней в грубом башмаке следующую ступеньку, боялась оскользнуться, запутаться в подоле серого домотканого платья и полететь вниз. Все ниже и ниже в подземелье уводила меня узкая крутая лестница, все сильнее и сильнее колотилось сердце. Развернуться бы, броситься наверх, к шуму пира, к праздничным огням, подсмотреть из коридора за разыгрывающими представление актерами, послушать сладкоголосых менестрелей, но страх наказания перевешивал. Вот и решетка, у которой горит на стене чадящий факел и дремлет грузный бородатый стражник. Услышав мои шаги, он вскочил, протер глаза, вытянулся и схватился за алебарду.
- Джок, это я, Кара, принесла тебе ужин, - робко позвала я, и в глухой тишине подземелья собственный голос показался мне неуместно громким.
Заросший черной бородой Джок ухмыльнулся и поманил меня рукой.
- Кара? Составишь мне компанию?
Я покачала головой.
- Нет, Джок. Мне велено отнести пироги и пиво тебе, и похлебку… ему.
Последнее слово я прошептала едва слышно. Об узнике, запертом на самом нижнем уровне подземелья, не решались говорить вслух даже самые болтливые служанки. У решетки несли караул попеременно Джок и Рикард, но ни один из них не кормил пленника, да что там – даже не видел его. Еду проклятому колдуну относил сам льер Верион, но сегодня он никак не мог отлучиться – не покинешь же пиршество в честь собственной помолвки.
- Ну, тогда неси.
Загремела связка ключей, бесшумно отодвинулся засов. Я неверяще замерла на ступенях.
- Ты что, хочешь, чтобы похлебку отнесла я?
Джок приоткрыл дверь и прижался к стене.
- А кто – я, что ли? Кому велено накормить узника? Тебе? Вот ты и ступай?
Я поставила корзинку с едой на холодный серый каменный пол и сложила руки перед грудью в умоляющем жесте.
- Джок, пожалуйста. Я боюсь.
Но стражник не дрогнул.
- И не проси. Ни за что не сунусь к проклятому колдуну. Впрочем, можешь оставить похлебку здесь, я тебя не выдам, скажу льеру Вериону, что пленника покормили. Уверен, что проверять и переспрашивать льер не станет.
- Но ведь тогда узник останется голодным! Ему и без того достается совсем небольшой горшочек похлебки раз в день, а ты предлагаешь лишить его даже столь скудной пищи.
Джок расхохотался.
- Ну и что? Какое кому дело то того, сыт ли колдун или голоден?
- Мне! – с неожиданной даже для самой себя твердостью ответила я.
- А раз тебя так печалит судьба узника, то и корми его сама, - заявил стражник и без разрешения полез в корзинку. – Так, что мне прислала толстуха Берта? О, пирог с мясом! Замечательно! М-м, как пахнет! И пиво, говоришь? Да, расщедрился льер в честь праздника-то!
Я рванула корзинку из его рук.
- Отдай!
- Еще чего! Там мой ужин.
- Вот я сама его тебе и вручу.
Я мстительно выдала ему не все, что приготовила Берта, оставив на дне один пирог с сыром и зеленью. Подумала, что лучше уж пусть пленник получит чуть большую порцию, нежели обычно.
Джок тут же вгрызся крепкими желтоватыми зубами в пирог, запил его пивом из фляги и лишь после того, как утолил первый голод, посторонился, давая проход.
- Иди до самой дальней камеры, - поучал он меня, - там просунешь под решетку горшочек – и сразу же дуй обратно, да не вздумай глядеть колдуну в глаза! Поняла?
Я поежилась. Смотреть колдуну в глаза – чего придумал! Кому охота ходить зачарованной да имени своего не помнить?
- Ну, ступай!
Вся дрожа не то от царившего в подземелье могильного холода, не то от страха, я медленно пошла по узкому низкому коридору вдоль зарешеченных клетушек. И чего льеру Вериону вздумалось запирать пленника в самой дальней камере, если все остальные пусты? Чтобы не смог колдовством своими дотянуться до стражей? Не зря ведь льер сам и кормил узника, и допрашивал его, даже писаря с собой не брал. Опасался, значит, за разум охранников. Наведет проклятый на них чары, заставит отпереть узилище – и поминай как звали. Не зря, ох, не зря Джок отказался идти со мной.
Ступать я старалась как можно более неслышно, но пленник все равно каким-то образом умудрился учуять мое присутствие. А вот я не удержалась от испуганного возгласа, неожиданно увидев возле решетки темную фигуру. Отшатнулась в страхе и едва не выронила светильник.
- Не бойся, - низким хрипловатым голосом произнес узник. – Я тебя не обижу. Подойди поближе.
Я вжалась спиной в ледяную стену. Хотела отвести взгляд в сторону, но отчего-то не смогла, так и разглядывала колдуна. Слабый огонек выхватывал из темноты полуобнаженную мужскую фигуру, и я невольно отметила, что колдун высок и прекрасно сложен. Длинные черные волосы спутались, но лицо почему-то щетиной не заросло. Мускулистые плечи и грудь покрывали многочисленные багровые рубцы и кровоподтеки. Осознав, что я беззастенчиво рассматриваю незнакомца, смутилась и прикусила губу.
- Подойди, - снова позвал он.
Я помотала головой и выдавила из себя единственное слово:
- Н-нет.
- Не бойся.
Золотистые глаза с вертикальными зрачками горели во мраке, манили, и я не находила в себе сил отвернуться.
- Я… я принесла поесть, - пробормотала, запинаясь.
Он усмехнулся.
- Почему ты пришла? Услышала мой зов?
Да он безумен! Неудивительно, что льер Верион держит его подальше от всех, и не в чарах вовсе дело. Какой еще зов?
- Толстая Берта велела мне принести похлебку. Берта – это повариха в замке, - невесть зачем пояснила я, будто бы ему могло быть дело до толстухи.
- Подойди.
На подгибающихся ногах я сделала шаг вперед.
- Распусти волосы.
Я решила, будто ослышалась.
- Что? Зачем?
- Я сказал – распусти волосы! – нетерпеливо повторил он приказ. – Хочу убедиться.
Я говорила, что мне было страшно до этого момента? О, как же я ошибалась. Потому что настоящий ужас пронзил меня только теперь, заставив похолодеть и затаить дыхание. Колдун знал. Знал! Но как? Откуда?
***
Давным-давно, больше десяти лет назад, в моих темно-русых прядях появился первый алый волосок. К счастью, матушка углядела отметину Бездны еще до того, как ее успел заметить кто-либо еще. Она вырвала предательский волос, а потом отхлестала меня розгой, приговаривая себе под нос: «Ведьминское отродье! Пробилась-таки порода!» Ее слова звучали для меня загадкой, и до сих пор объяснения им я не нашла. Расспрашивать же матушку не решилась: стоило мне по наивности завести разговор, как слова мои оборвала хлесткая пощечина, наполнившая рот металлическим привкусом крови.
Покончив с поркой, матушка отчего-то заперла меня в подполе, где я и просидела до вечера, давясь слезами и дрожа от холода, прижав к груди колени и пониже натянув подол коротенького детского платьица, чтобы хоть чуть-чуть согреть озябшие ноги. К ужину матушка выпустила меня, молча сунула краюху хлеба и отправила в постель. А на следующий день ни словом не обмолвилась о том, что произошло. Ничего пояснять она не стала. Вот только после того дня стала она сурова ко мне, куда суровее, нежели обычно, хотя и до того добрым нравом не отличалась, а еще я частенько ловила на себе ее взгляд, тяжелый, полный непонятного страха.
