«Котел порочной любви/ A Cauldron of Unholy Loves/1995». Монолог Клер Клермонт, любовницы Байрона и Шелли, матери дочери Байрона. Не предсмертный, но на закате лет. Взгляд издалека на бурную и романтическую молодость.
⁂
(Один персонаж, КЛЕР КЛЕРМОНТ, красивая женщина лет восьмидесяти, которая говорит из кабинета в своем доме во Флоренции, в 1878 г. Поздний вечер, лампа, ощущение старых книг и множества бумаг, темнота вокруг).
КЛЕР. Ублюдку нужны эти бумаги. Он думает, я не знаю. Он рассчитывает обмануть бедную старую слабоумную суку. Ха! Я могу съесть этого подлеца на завтрак. И все-таки не лишен он грубоватого обаяния моряка, этот капитан Силсби. И он идеальный жилец. За аренду платит вовремя. Гораздо больше, чем стоит его комната, и я знаю, почему. Положил глаз на все, что у меня есть. Мужчины на девять десятых состоят из тайных мотивов. Остальное – дерьмо. И все-таки я получала от них удовольствие. Он всегда цитирует Шелли, эту абсолютную пустышку. Он без ума от Шелли, Байрона, его пьянит сама мысль о безумном времени, в котором мы живем. Ночью мне иногда снятся горящие трупы.
Так иногда в тревожный час ночной/Встает с постели женщина больная[1], он говорит нараспев. Он надеется, что меня это зачарует, как какое-нибудь заклинание друидов, и убедит, не сходя с места, отдать концы. Он боится выйти из дома, опасаясь, что я умру, пока его не будет, и тогда он не сможет выкрасть бумаги у моей племянницы, глупой племянницы, простецкой, жалкой племянницы. И какое я получаю удовольствие, выводя его из себя. Я дразню, намекаю, почти показываю, но не отдаю. Я использую уловки тех женщин, хотя хочет он отнюдь не плоть, нет, а пожелтевшие листы бумаги. Написанное на них отменным итальянским вином, так давно. Он – вампир, ползающий у моих ног. Он дает мне эти считанные последние удивительные победы. Умерший ребенок шепчет мне во сне. Ее убил демон, хотя жила она у монахинь. И однако, я приняла старую веру. Умру в ней. Но только когда его здесь не будет. Да. Я подожду, пока он уйдет. А уже потом отдам концы. Выдержав столько унижений, это приятно, обрести такую власть.
Их всех я вижу в своих снах, Мэри и Перси, Полидори и Байрона. Ах, Байрон. Двадцать седьмое мая, тысяча восемьсот шестнадцатый год. Берег Женевского озера. Байрон и Полидори сходят с корабля, Полидори зеленый, как огурец. Я замечаю их издалека и кричу: «Привет». Кричу, максимально точно имитируя баньши. Приве-е-е-е-е-ет! Он в ловушке, как крыса. Я выпячиваю грудь, чтобы напомнить ему. Всегда мое лучшее достоинство. Первая встреча поэтов, в тот день. Конечно, Байрон еще раньше обрюхатил меня в Лондоне, но Шелли об этом еще не знают. Она шепчет мне в моем сне. Чувство вины. Секс и чувство вины, и умерший ребенок, и огонь в моей голове.
В эти ночи я крадусь по саду после наступления темноты и тайком проникаю на виллу Диодати. В первую ночь уронила вазу, и Байрон выскочил из спальни в ночной рубашке, с взведенным пистолем. Он всегда спал, держа под рукой взведенный пистоль. Тогда он чуть меня не застрелил. Три часа ночи – единственное время, когда я могла уйти незамеченной Перси и Мэри. Он изобразил раздражение, это излюбленная его уловка, но порадовался, увидев меня, во всяком случае, мою грудь. Я пожелала знать, почему он не отвечал на мои письма, и он сказал, что не мог разобрать мой жуткий почерк. В этом он был весь, жестокость полагал спасением. Бесстрашный человек боялся меня. Велел мне идти домой. Я пригрозила покончить с собой, это всегда срабатывает. Он сказал, только не делай этого на ковре, ты его перепачкаешь, а горничная только что уволилась, восьмая или девятая после его приезда, он менял их, как перчатки.
Или ты возьмешь меня в постель, воскликнула я, или я подниму этот кинжал – всегда приходите с кинжалом, девушки, – и лишу жизни себя и ребенка, твоего ребенка, которого я ношу в себе. Он ненавидел такие истерики, а я их обожаю, они – мое хобби. Я знала, что он сдастся в тот самый момент, когда я потрусь об него грудью. Слабак, слабак. С кинжалом поосторожнее, сказал он. Некоторые части моего тела мне еще пригодятся. Да, я это прекрасно знала. Прыгнула ему в объятья и заставила отнести меня в постель. Он чуть грыжу не нажил. О, и совокупление, быстрое совокупление в ту ночь и многие последующие. Мне недостает мужской плоти. Моя теперь превратилась в ломкую бумагу.
Днем мы сидели на веранде, ели свежую клубнику. Мэри выбирала ягоды, Полидори выбрал ссору. Он всех ревновал, всех любил, все приводили его в ярость, потому что он был один. Шелли сказал, что такому врачу, как Полидори, он не доверил бы и лошадь. Он бросил перчатку, но Шелли поднял ее, протянул ему и посоветовал съесть пару-тройку клубничин. Шелли не верил в дуэли. Полагал их идиотизмом. Но Полидори, теперь переполненный желанием убить своего кумира, жутко побагровел, Мэри посмотрела на Байрона, и Байрон сказал, что готов стреляться с Полидори, но тот, зная, что Байрон с сорока шагов попадает в муху, сидящую на стене, и способен на все, заявил, что негоже драться на дуэли с работодателем. Шелли протянул ему несколько клубничин. Мужчины рождаются невеждами и умирают глупцами.
Я, разумеется, занималась этим и с Шелли, не один раз. Будучи бедными и путешествуя по Европе, мы часто спали втроем на одной кровати. Я позволяла своим пальчикам нащупать его орган, а заканчивалось это тем, что мы становились зверем о двух спинах, тогда как Мэри притворялась, будто спит, в каких-то двух футах. Ах, если бы я рассказала капитану Силсби эту историю, его вздыбившийся член прорвал бы штаны. У него вожделение к мертвым, и он ждет моей смерти. Эти бумаги – ключ к его такому странному эротическому блаженству.
Шестнадцатого июня, на вилле Диодати, мы собрались у камина в бурную, грозовую ночь. Лорд Байрон забавлялся, читая нам историю с призраками. В брачную ночь мужчина обнимает пышное обнаженное тело невесты, впивается в ее губы, да только ощущает какой-то неприятный запах, открывает глаза и обнаруживает не юную невесту, но труп женщины, которую он жестоко предал многими годами раньше, гниющий и кишащий червями, совсем, как я. Насколько я помню, бедолага-жених, крича, выпрыгнул из окна замка и насадился на железные прутья ограды в ста футах ниже, как насекомое на иголку. Ах, старинные истории, они лучшие. Эрос и смерть. Они рассказывают о наших страхах и наших желаниях, указал Байрон. Мэри возражала, находя связь эротического со смертью извращением. Но Байрон сказал, что это две самые большие загадки, и когда они соединяются, результатом становится мощное алхимическое взаимодействие. Мэри сказала, что это аморально. Но по мнению Байрона, мораль не имела к этому никакого отношения, потому что не было ничего эротичнее страха. Мэри сказала, что это чушь. Она всегда была такой ханжой. На самом деле правы были оба. Байрон был прав, и Мэри тоже, считая его злом, но при этом сама скоро стала знаменитой, описав жуткую брачную ночь Виктора Франкенштейна и его бедной невесты Элизабет, когда монстр влез в окно и задушил ее на кровати. Да, даже Мэри была влюблена в Байрона, хотя и ненавидела его, как и я.
