Когда я был мальчишкой, много-много лет назад, я, в общем-то, несильно отличался от других мальчишек и совсем не был паинькой – случалось, и проказничал, и дрался, и сестру иной раз обижал. Но так повелось, что обычно я честно признавался в своих проступках. Мне и мама, сколько я помню, внушала: «Будь честным, Леша. Всегда говори правду – и люди будут тебя уважать».
Не скажу, чтобы это было так уж трудно – говорить правду. Пожалуй, это немного даже облегчало жизнь. Ну, учинил ты какое-то безобразие – признайся честно, и тебя чаще всего простят, раз уж ты сам признался.
Помню, играли с ребятами во дворе в футбол, и я так зафутболил мяч, что он разбил у соседей приоткрытое окно, залетел в квартиру да еще и цветок с подоконника сшиб. Ну, думал я, достанется мне на орехи. Боялся и домой идти. Но удивительное дело: меня не так уж сильно и ругали.
– Ты же нечаянно это сделал, – заключила мама. – И потом, сам честно признался. Но больше под домом не играйте, иначе нам постоянно придется стеклить чьи-то окна.
В общем, обычно я признавался, и это стало моим правилом.
А вот мой друг Санька – тот наоборот: хулиганил почище меня и никогда не признавался. Утащит, к примеру, из дома кусок колбасы – Горыныча угостить. Горынычем звали нашего дворового пса, безобиднейшую дворнягу. Мать Саньки давай его пытать (Саньку, а не Горыныча): где колбаса? А он: не брал – и все тут. Вовка, старший его брат, конечно, тоже отказывается: мол, и он не брал. Но мать непременно все выяснит и Саньке надает затрещин. Может, не столько даже за колбасу, сколько за вранье. А в следующий раз он все равно соврет.
И все же Санька был друг верный, и я бы ни на кого другого его не променял.
А еще у меня была бабушка, и с ней мы тоже дружили. Никто из моих приятелей не дружил со своими бабушками или с дедушками, а вот я дружил.
Но и бабушка моя была бабушкой необыкновенной.
Жила бабушка Рая в другом городе и к нам приезжала раза два в год на две-три недели.
Мы встречали ее на автостанции – я и сестры. Я волновался: а вдруг автобус не придет? Когда же автобус приходил, я старался через его окна разглядеть высокую и худую, немного согнутую бабушкину фигуру. А разглядев, усиленно махал ей рукой и даже подпрыгивал.
Бабушкиного приезда я всякий раз ждал с нетерпением. Может быть, потому, что с ней мне было интересно. Да и сама она всегда интересовалась моими делами. Я мог часами показывать ей свои коллекции марок, значков и монет. И она внимательно рассматривала их, низко склонясь над моими альбомами, потому что глаза у нее были слабые, а очков она решительно не носила. Я перелистывал время от времени страницы, показывая самые ценные, на мой взгляд, марки, а бабушка, разглядывая их и расспрашивая меня, поглаживала при этом мою спину своей сухой, узкой и всегда очень теплой ладонью.
Когда она бывала серьезной, у нее было лицо кардинала. В каком-то фильме я видел кардинала, очень похожего на мою бабушку. Дома она носила длинный мягкий халат с голубыми цветами, по которому очень приятно было провести рукой.
Если мы с моей младшей сестрой Мариной играли в магазин, нашу любимую игру, бабушка охотно играла с нами. Мы изготовляли из бумаги деньги и делили на троих. У каждого был свой магазин со всякими товарами (яблоко, грецкий орех, пустой, но все еще пахучий флакон из-под духов, самодельный бумажный пистолет). Как и мы с Мариной, бабушка расхваливала свой товар, старалась продать его подороже, а у нас купить что-нибудь подешевле, и даже жульничала, как и мы. Такая уж это была игра: незаметное жульничество в ней допускалось. Торговала и жульничала она так ловко, что в конце концов все товары и все «деньги» оказывались у нее, а мы с Мариной оставались на бобах. Хотя, по правде, и бобов у нас не было, а если бы и были – бабушка скупила бы и их.
– Добрая бабушка облапошила своих внучат! – смеялась она в конце игры.
Перед Новым годом (если бабушка приезжала перед Новым годом) она вместе со мной, Мариной и Лизой, старшей моей сестрой, делала елочные игрушки. Вообще-то у нас на антресоли хранилась целая коробка покупных игрушек – шаров, сосулек, гирлянд и прочего. Но самодельные, те, что научила нас делать бабушка Рая, были куда интереснее. Рыбы из картона с золотой чешуей из фольги, длинные конфетины из цветной бумаги, в которые можно запихнуть что-то интересное, смешные рожицы из вымоченных, а затем высохших в формочке кусочков бумаги… А какие фантастические снежинки мы вырезали! Ни одна из них не повторялась.
Вдобавок бабушка научила меня делать из бумаги, не разрезая ее, а только по-хитрому складывая и раскладывая, двуствольный пистолет и пароходик с трубами. А Марину – кроватку для ее маленькой куклы.
Помнится, когда я был совсем маленьким, даже не ходил в школу, я однажды приболел. Из-за этого я капризничал и отказывался есть. Мама не знала, как меня накормить и как дать лекарство, ведь лекарства нельзя принимать в пустой живот. И тогда бабушка Рая очень просто меня накормила. Она намяла мякишей хлеба, вылепила из них что-то вроде чашечек и положила: в одну – кусочек отварной рыбы, в другую – чайную ложечку каши, в третью – чуточку салата.
– Ты великан, Леша, – сказала она мне. – А это – бочонки с рыбой, с зерном и с квашеной капустой. Ты будешь их проглатывать, как Пантагрюэль, – (я тогда еще не знал, кто это такой). – Ну, попробуй съесть для начала вот эту бочку с рыбой. Шире рот, великан!
Я раскрыл рот во всю ширь, затем прожевал и проглотил первый бочонок с рыбой. Следом – бочонок с зерном, бочонок с квашеной капустой… Через несколько минут на столе ничего не осталось, даже пустых бочонков. В последнем съеденном бочонке находилось волшебное снадобье – таблетка.
Бабушка Рая была не только выдумщица, но и большая шутница. Моя мама рассказывала, что когда бабушка была помоложе, она, бывало, прикидывалась совсем ветхой старушкой. Закутавшись старым платком, согнувшись почти пополам, она еле-еле двигалась по тротуару с палочкой, шаркая туфлями. И вот шаркает мимо сидящих на скамейке теток-сплетниц, ее соседок. И вдруг как побежит на них со своей палкой – тех точно ветром сдует! А она плюхнется на пустую скамью и хохочет до слез.
Думаю, если бы я что-нибудь такое отчебучил, меня бы посчитали хулиганом. А у бабушки это была просто задорная шутка.
При мне она не раз подшучивала над моей старшей сестрой Лизой. При открытом окне, что-то делая на кухне, она начинала напевать тонюсеньким, специально писклявым голосом: «Со-оло-вей мой, со-оло-вей, го-олосисты-ый со-оло-ве-е-ей!..» И говорила, прервавшись на миг, как бы про себя:
