8 июля 1864 года
Гостиная виллы Пеле на Штарнбергском озере: чрезмерная роскошь. Бюлов за партитурой, дирижирует левой рукой. Входит Козима.
Козима. Ганс! Ганс Бюлов! Что это? Что это такое? Тебе предписан постельный режим, полный покой, почему ты не в кровати?
Бюлов. Как ты думаешь, Коз, можно дирижировать левой рукой?
Козима. Разумеется, если правой нужно перевернуть страницу.
Бюлов. Я бы мог научиться дирижировать по памяти.
Козима. Какое малодушие – внушать себе, что твоя рука парализована.
Бюлов. Она неподвижна.
Козима. Это не одно и то же. Твое недомогание – разновидность ревматической лихорадки, вызванной переутомлением. Ты отдохнешь, и все пройдет. Тут и говорить не о чем. Досадно только, что тебе взбрело в голову в таком жалком виде увязаться за мной в Мюнхен. Вместо того, чтобы заботиться о своем здоровье, ты мечешься по чужому дому, размахивая руками, как бродяга. И шейный платок развязан. Просто больно смотреть.
Бюлов. Я не могу завязать его левой… Будь так добра, Коз.
Козима. Если ты не можешь усидеть в Берлине, если бестактно обременяешь нашего хозяина своим присутствием, если не желаешь переезжать в отель, ложись, по крайней мере, в постель.
Бюлов. А кто позаботится о Рихарде Вагнере?
Козима. О Рихарде позабочусь я.
Бюлов. Коз, пойми, ты одна в доме Рихарда Вагнера, это невыносимо.
Козима. Что ты хочешь сказать?
Бюлов. Рихард позвал меня. Рихард нуждается во мне. Ты вспомни, что он мне написал: «Коль скоро я прошу тебя приехать, воспринимай это не как сиюминутный каприз, но как важный пункт в завещании умирающего!» Человек, всю жизнь подвергавшийся чудовищным преследованиям и вознесенный, наконец, волною счастья на недосягаемую высоту, нуждается в оруженосце, паже, помощнике, друге. Ему нужен пианист, чтобы познакомить столь благосклонного к нему короля со своими бессмертными композициями. И Рихард Вагнер зовет меня: «Ко мне, мой добрый Ганс!» Я бы отозвался на призыв его фанфары даже на смертном одре, возможно, я это и делаю. Как только я смог двигаться, я бросил все и прилетел сюда. И вот, ужасная дорога, ледяной июль, постоянный пронизывающий ветер со Штарнбергского озера сваливают меня с ног. Я заболеваю тяжелее, чем когда-либо прежде. Я становлюсь ему не опорой, а обузой. Эта неподвижность, Коз, по всей видимости, на всю жизнь. Но пока Бюлов жив, он будет верен своему долгу. Послушай, Коз, мне так одиноко там, наверху. Ведь Рихард и теперь еще работает.
Козима. Собственно говоря… я уверена, что он спит.
Бюлов. Сон артиста – тоже творческое напряжение. Гений трудится всегда: днем и ночью. Если сюда заглянет Рихард, он всегда найдет меня здесь, на посту. Коз, ты не могла бы все же завязать мне шейный платок?
Козима. Если тебе был нужен камердинер, не стоило жениться на дочери Франца Листа.
Бюлов. Ты часто бываешь ужасающе высокомерной, Коз. Ты умна, привлекательна, в тебе есть смелость и порода. Но что касается истинно женских качеств – сочувствия, нежности, тут, Коз, тебе чего-то не хватает.
Козима. И ты меня упрекаешь?
Бюлов. Да, Коз.
Козима. В том, что я недостаточно тебя люблю?
Бюлов. Как бы я хотел, чтобы это оказалось неправдой. Но ты недостаточно любишь даже Рихарда Вагнера. Ты уважаешь его, ты борешься за него. Но ты не отдала ему своего сердца. Рихарду нужна любовь, Коз, ты когда-нибудь задумывалась над этим?
Козима. Моя любовь?
Бюлов. Глупости. Но женщина иного склада, чем ты, почувствовала бы это. (Ложится на широкую тахту.) Его жена, ну, та старая певица, которая никогда его не понимала, живет в Дрездене, бедствует, на ладан дышит, но никак не желает умирать.
Козима. Придет же такое в голову. На Рихарда снизошла благодать, но как мужчина он стар и непривлекателен.
Бюлов. Конечно. Но непривлекательные старики поразительно часто пользуются успехом у женщин. Только мужской пол влюбляется в красоту.
Козима. А что любят женщины?
Бюлов. Ах, Коз, если бы знать!
Козима. Придет же такое в голову!
Бюлов. Неужели ты думаешь, что душа маэстро не испытывает никаких потребностей, но говоря уж о его, как ты знаешь, сильной чувственности. В этом он истинный саксонец. Хорошо бы помочь ему сойтись с женщиной.
Козима. Это мысль. Есть у тебя хотя бы малейшее представление, как должна выглядеть женщина Вагнера?
Бюлов. Видишь ли, я еще не решил.
Козима. Скажи мне, что ты выяснил?
Бюлов. Тебе в самом деле интересно?
Козима. Да, ты меня заинтриговал.
Бюлов. Часто, Коз, пытаясь расшифровать звуки «Тангейзера», я спрашивал себя: о ком из них он мечтает? Мечтает ли он о Венере с ее кипящими страстями, с неувядающей прелестью ее жаркой плоти, закутанной в легкий тюль? Или о такой близкой, такой ласковой, такой немецкой Элизабет?
Козима. И кто же из них?
Бюлов. Да, кто? Угадай.
Козима. Ну, конечно, дама-секретарь.
Бюлов. О, ты шутишь.
Козима. Я говорю совершенно серьезно. Художник парит над прозой жизни. Он знает все, что происходит в мире, он охватывает взором столетия. Есть только одна вещь, которую он никогда не поймет: пошлость. В обыденных вещах он совершенно беспомощен. Чего ему не хватает, так это няньки: человека, который приведет его за руку домой, когда пойдет дождь. Поверь мне, в глубине души все художники мечтают о женщине, которая являла бы собой нечто среднее между секретаршей и гувернанткой.
Бюлов. Не думаю.
Козима. Ты не художник, Ганс. Для этого ты слишком рассудочен.
Бюлов. Но одно я знаю точно: женщина Вагнера должна быть безмерно богата.
Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на www.litres.ru
