Автор приглашает нас в реальность, находиться в которой одновременно и страшно, и тягостно, и увлекательно. Возможно, секрет не столько в сюжете, сколько в стиле (прочитаете – поймете). Человек, скрывшийся за псевдонимом Михаил Однобибл, не предпринял никаких усилий по пиару своего романа, видимо, справедливо полагая, что текст всё скажет сам за себя. Так и оказалось.
Сергей Оробий
Книга Михаила Однобибла – сенсация Нацбеста. И то, что маятник премии, качнувшись, чуть-чуть было не замер, указывая на нее, – и всё же не указал, делает сенсацию еще более очевидной. Это серьезная, странная и страшная книга о той очереди, в которой стоим все мы и которая называется жизнью. Это мы гадаем о том, что там, за заветными дверями, к которым очередь ведет. Все позднесоветские реалии (а дело происходит в 1980 году) узнаваемы – и подвергаются при этом гротескной трансформации, превращая текст в мощный кафкианско-платоновский гимн. Причем школа Кафки и Платонова пройдена автором не по верхам, он научился в этой школе вещам глубинным. И этот сложно построенный, трудный текст «выстрелил» настоящим, не холостым залпом.
Сергей Волков
Читаю и не понимаю: что это? зачем это? Не въезжает мозг в иголочное ушко этой прозы… Однобибл! Помоги мне! Спаси меня!.. Унылый мир, унылые персонажи… Унылость – сделанная, искусственная, намеренная. Она заложена в текст специально, чтобы меня позлить, чтобы я почувствовал отторжение… Хотя, если в памяти ковырнуть, в таких очередях я стоял. Последний раз – в пенсионном фонде. В очереди в военкоматах стоял. В милиции стоял, в паспортный стол. В налоговой стоял тоже. В поликлиниках и т. д. То есть, в принципе, это мое чтение. Моя, в принципе, эта проза. Проза стояния в очередях. Проза оправдания себя, в этих очередях стоявшего. И оправдания себе подобных, которые в них стояли тоже. И ненависти к тем сукам, которые пытаются без очереди проникнуть в очередь, где стою я («Ты здесь не занимало!»). Нет, товарищи дорогие, проза эта близка мне. Так близка, что ногти у меня на ногах заворачиваются в спираль из чувства солидарности и протеста.
Александр Етоев
Человек-загадка нежданно врывается в последний круг борьбы за главный приз. Впрочем, этот текст все равно должен был всплыть, здесь или там, сейчас или позже: такой мистической энергетической силой он обладает. Силой настоящего художественного произведения, которое само себя толкает куда надо.
Невыносимо признавать, что этот безумный мир, не поддающийся здравому смыслу, – ровно то, что сегодня происходит у нас за окошком… Роман мог бы быть написан про «Похороны», «Аэропорт» или, скажем, «Отдел» – не важно; он все равно был бы, как и сейчас, достаточно тщательно выписан и глубоко продуман, чтобы не сравнивать его с другими книгами, не относить к одному какому-то жанру, не благодарить лишь за сатиру на наше сегодня или только за блестящий текст, такой сильный, что доводит иногда до тошноты.
Из «Очереди» можно (и нужно) долго вытаскивать новые и новые ключи и смыслы: в этой небольшой книге, которую быстро прочитать не получится физически, материала хватит. Для этого надо, чтобы о ней узнало как можно больше людей. Самое ближайшее, что может этому помочь: победа в «Нацбесте» и издание на бумаге.
Владимир Панкратов
«Очередь» – многослойный символический роман, предусматривающий бесконечное количество трактовок. Он обязательно должен быть прочитан. Это именно из того разряда не одноразовых текстов, которые начинают жить, раскрываться, развертываться и пестреть смыслами в зависимости от прочтений, от широты читательской практики, эрудиции и чувствительности. Иначе он, будто сундук с сокровищами, будет замкнут и отгорожен от мира. Не познан.
Стиль и язык книги не броский, простой, без чрезмерно ярких, вычурных красок, спокойный, так и хочется сказать: иконописный. Удивительная книга. Это отдельный символичный мир, который создал автор, раскрывающий перед читателем многие миры и смыслы. Спектр света.
Андрей Рудалев
Впервые учетчик попал в город в апреле 80-го, за полгода до привода в райотдел права.
Он и старый Рыморь, бессменный бригадир сезонных рабочих, вместе перемогали зиму. Заодно присматривали места весенней работы. Они знали, что с наступлением тепла на дороги и проселки выйдут ватаги голодных сезонников, и готовились выбрать лучших рабочих, прежде чем их заберут в другие бригады. Чтобы нанимать быстро, Рыморь должен был знать объем и характер предстоящей работы.
На шестой месяц холодов, после звонких солнечных капелей и пробирающих до костей ночных заморозков, когда весна манит, а зима не отпускает, ожидание сезонных работ, веселой дружной сутолоки их начала делается невыносимым. В ясные дни Рыморь и учетчик держались лесных опушек, где сильно чувствовалась весна: деревья смягчали порывы ветра, на проталинах проклевывались из земли первые ростки, а по лужам бодро скользили водомерки.
К населенным пунктам Рыморь не приближался даже на расстояние видимости ночных огней. Жаловался, что слепит слабые глаза, что он стар и пора на покой. Но его спутник подозревал, что матерый отщепенец темнит. Когда бригадир был моложе, он находил другие отговорки, лишь бы не ходить в город, напрочь заслониться просторами, лесами, туманами от завораживающего мерцания огней, властного зова причудливых звуков, сладкого дурмана дымов. Один из редких сезонников, он долгие годы уклонялся от затягивания на зиму в душную городскую круговерть, перебивался скудными случайными заработками и холодными временными ночлегами. Но к середине весны и бригадирские запасы терпения иссякали.
А тут еще одним апрельским днем завьюжило. К вечеру метель белой мглой неслась по лесу и лугу. Под мощными порывами ветра путники вышли на заброшенный лесной тракт. Снег все усиливался. Деревья гнулись и заунывно скрипели. Старая осина рухнула за спиной учетчика, хлестнув его концами ломких веток. Их обоих разом могло накрыть грузной раскидистой кроной. Они шли друг за другом, держась за веревку, чтобы не потеряться, и каждые полчаса менялись местами, так как первый уставал больше второго, пробивая путь в снегу. Это был испытанный способ. И немало метелей они преодолели вдвоем. Но в этот раз Рыморь нервничал сильнее обычного. «Что с погодой? – хрипло кричал он сквозь рев ветра. – В старые апрели я не помню таких метелей!» Он затравленно озирался, по-лошадиному фыркал, часто без толку нюхал воздух (вихри крутили и перемешивали запахи). Он не знал, куда идти, когда шел первым. А когда шел вторым, все медленнее и тяжелее волокся за молодым вожатым.
Наконец, бригадир бросил веревку и стал зарываться в снег под пихту. Для тепла он наломал хвои. Старый барахольщик выудил из вещмешка запасенную где-то на колхозном пастбище длинную дудку прошлогоднего борщевика. Через сухой полый стебель Рыморь собирался дышать, когда снежная толща укроет его с головой. Отчаяние, к которому он был близок в пути, уступило место деловитости. Лично его такой ночлег не пугал. Но учетчик не хотел ложиться в снежную могилу рядом с уставшим от жизни стариком, особенно теперь, в двух шагах от весны. Может, они не замерзнут. Однако и долгая неподвижность представлялась ему невыносимой. Ни за что он не сможет уснуть, а будет беспрерывно ворочаться под душным снежным одеялом в стремлении выставить на поверхность голову и посмотреть, не улеглась ли метель, не показались ли звезды в преддверии ясного утра (наверняка это была последняя агония зимы перед решительным наступлением тепла). Остаться одному на завьюженной лесной дороге тоже было жутко. Из чувства товарищества и от страха он готов был нести спутника на себе, но как его ни уговаривал, как ни пугал шальной волчьей стаей, которая учует запах бригадира через дыхало борщевика и разроет сугроб, Рыморь не сдвинулся с места. Учетчику пришлось идти в метель одному. Перелезая ветровал, он провалился в незаметную под снегом пустоту и больно ушиб колено. Быстро уставая, он часто отдыхал, но не подолгу, чтобы не сморил сон. Без движения, пусть бесцельного, он бы превратился в ледышку.
