Глава первая. Под стук вагонных колес
Кому из нас хоть раз в жизни не довелось испытать восхитительное ощущение того, что жизнь вступает в новую фазу, что все гадости и глупости остались где-то там, в прошлом, а впереди – сплошные розы и овации? Нормальных людей это чувство посещает на выпускном балу, а потом уже больше никогда не возвращается. Но некоторым удается пережить сию эйфорию и дважды, и трижды.
У каждого для этого свои причины: кто-то ликует, получив новую работу, а кто-то ног под собой не чует от счастья, переступая порог загса, чтобы зарегистрировать брак… или расторгнуть его. У каждого свои вехи, каждый сам определяет для себя жизненные ценности. И сам делает выбор, какую дорогу выбрать, на чьей стороне сражаться, из чьих рук получать средства к существованию.
Илья Астраханский второй раз в своей недолгой жизни испытывал этот самый высочайший душевный подъем. Первый раз это было пять лет тому назад, когда его, детдомовца, заморыша и вечного «козла отпущения» для старших в казенном воспитательном заведении приняли на журналистский факультет Ростовского университета. Без блата, без репетиторов, с одним несомненным талантом – умением писать грамотно и бойко – мальчишке удалось перепрыгнуть почти непреодолимое, хотя и незримое препятствие: пропасть, отделяющую «благополучных» детей от «неблагополучных». И Илья был свято уверен в том, что теперь его жизнь и судьба будут складываться только так, как он сам того пожелает. А значит, будет слава, будут деньги, будет нормальная жизнь.
Понятие о «нормальной жизни» было им почерпнуто, в основном, из художественной литературы, потому что его собственную жизнь до семнадцатилетнего возраста можно было определять, как угодно, только в нормы она укладывалась весьма незатейливые: детдомовские.
То есть одежда – одинаковая, еда – одинаковая, комната – одна на тридцать человек, в баню – строем, на занятия в школе – строем, и время от времени на спектакль одного из местных театров – тоже строем. Одному удавалось побыть только в библиотеке, которую остальные воспитанники детского дома не слишком жаловали, предпочитая свободное время проводить за игрой в футбол или, еще того проще – в карты, хотя последнее, естественно, не поощрялось, в отличие от первого. Ну, так запретный плод всегда слаще.
И мечты о будущем у Ильи были, мягко говоря, не стандартные. Он хотел стать журналистом. Не космонавтом, не подводником, не известным спортсменом и даже не дипломатом, а именно журналистом. Откуда такая идея залетела в его всегда обритую «под ноль», как и у большинства детдомовцев, голову, сказать трудно. Но – залетела, и с этого момента мальчишка грыз гранит школьной науки весьма избирательно, уделяя точным предметам ровно столько времени и сил, чтобы знать программный материал. Не более того.
А вот гуманитарными предметами готов был заниматься двадцать четыре часа в сутки на радость преподавателям русского языка и литературы, а также истории. По этим предметам у Астраханского меньше «пятерки» никогда не было, за что его одноклассники изобретательно окрестили «интеллигентом» и время от времени пытались устроить «темную», чтобы не был умнее других и не выпендривался.
Повалявшись пару раз в детдомовском изоляторе-больничке после особенно жестких «разборок», Илья усвоил несколько нехитрых житейских правил, которые вывел для себя самостоятельно. Вообще-то, конечно, изобрел ножик, чтобы резать хлеб, потому что правила эти можно было сформулировать так: «Ничего не бойся, ничего не проси и никому не верь», то есть традиционный набор уголовников, о чем Илья, естественно, не знал.
К этому кодексу он добавил только одно правило: «Никогда не лги», потому что считал: ложь, особенно без причины, унижает человека больше, чем иное преступление. Убеждение, конечно, свежее и оригинальное, но Илья действительно никогда не врал, даже если говорить правду было ему абсолютно невыгодно.
– Деточка, – убеждала его пожилая преподавательница русского языка и литературы, у которой он заслуженно числился в любимчиках, – нужно быть… э-э… пластичнее. Ну зачем ты обидел нашего директора? У человека – день рождения, все ему говорят добрые слова, желают счастья, а ты взял и брякнул: «желаю вам стать гуманнее». Да, он не Макаренко и не Песталоцци, но ведь и не садист. Согласись, наказывает он за дело…
– Не соглашусь, – отвечал Илья, глядя на нее широко распахнутыми, искренними глазами. – Ну, пусть он с пацанами строжится, им на это наплевать. Но девчонок пороть, да еще публично – извините, Зоя Анатольевна, это не по-мужски. Они же потом неделями в подушку ревут, некоторые даже сбежать стараются. Это правильно?
Зоя Анатольевна только вздыхала. Впрочем, вздыхала не она одна. Не слишком привлекательный внешне, Илья получил от природы такие неправдоподобно-синие глаза, что, заглянув в них, оставалось только вздыхать. Кому – от зависти, кому – по другим причинам, но реакция всегда была одна и та же. Одноклассники пытались даже заменить прозвище «интеллигент» на двусмысленно-обидное «синеглазка», но – не прижилось. То есть прижилось, но в сугубо девчоночьем кругу, где это прозвище обычно томно выдыхалось во время ночных бдений-посиделок. Все остальное в Илье было средним – рост, внешность, физическая сила, здоровье, а вот глаза явно достались сироте по блату от Господа Бога.
Илья действительно был круглым сиротой – и не при живых родителях, как это бывает теперь на Руси все чаще и чаще, а самым настоящим, проще говоря – подкидышем. В возрасте двух месяцев был найден проводницами на багажной полке плацкартного вагона поезда «Москва-Астрахань» и сдан в детский дом. Кстати сказать, и возраст ему определили весьма приблизительно, а днем рождения назначили тот день, когда он был найден.
А поскольку двадцать два года тому назад ни о каких «горячих точках» в нерушимом и свободном Советском Союзе никто и слыхом не слыхивал, о беженцах читали только в газетах под рубрикой «их нравы», а минимальная зарплата на самом деле соответствовала прожиточному минимуму, то следовало предполагать, что мамаша Ильи просто-напросто бросила младенца, не пожелав связывать себе руки.
Об отце, понятное дело, и говорить смешно. Так или иначе, никто мальчика не искал, а имя свое он получил в честь любимого человека одной из нашедших его проводниц. Фамилию ему дали, естественно, в честь конечного пункта железнодорожного маршрута, а в метрике поставили абсолютно вымышленное имя матери, отчество директора детдома – Федорович – и прочерк в графе отец.
