я пень. Это все, что от меня осталось. Еще в ранней юности,
когда я был тонким стройным деревцем и рос среди могу-
чих сосен, дубов и берез, пришло ко мне неясное томительное
чувство; еще не видя солнца, но чувствуя сквозь густую листву
над моей головой его матовый свет, его нежное тепло, я начинал
трепетать ветвями, сбрасывая ночную росу и, закинув голову на-
верх, с замирающим сердцем искал его лучи. Прекрасное Солнце
в далекой, таинственной вышине стало моей чудесной мечтой,
моей первой любовью.
О! как я раздвигал моими упругими ветками чужие ветви, как
я рвался наверх! В моем стремлении к свету и теплу был весь
смысл прожитого дня…
И однажды я стал выше других деревьев и здесь, наверху,
на вершине моих стараний произошла моя первая встреча с удивительным солнцем.
Оно было прекраснее, чем я о нем думал, чем оно мне являлось в моих мечтах;
я был в восторге от каждой встречи с моей любовью на заре и груст-
но наблюдал ее пылающий закат за дальними горами… О! как
я любил солнце; казалось, оно смотрит только на меня, оно по-
сылает лучи только ко мне, оно любуется только мною. Ах! Эта
юношеская наивность, эта сладость первой любви! Я ненавидел
тучи, набегавшие на солнце. Они разлучали нас, порой надолго,
и я тосковал, глядя в хмурое небо, и не находил покоя…
С того дня, как спилили меня, осталась только жалкая часть
ствола. Никто не помогал мне расти, я сам всего добился моим
рвением, моим старанием, моей любовью к прекрасному. И все,
что я накопил полезного, хорошего и доброго, у меня взяли;
просто пришли, оглядели, прикинули и спилили. Стоял жаркий,
знойный день. Падая, я простился с моей единственной, горячей
любовью. И свет для меня померк. И жизнь потеряла смысл.
Прошли многие годы с той поры. Я старый пень. Еще текут
по глубоким корням ко мне соки, еще доходит до меня теплое
дыхание земли, но мне уже не нужно много, я довольствуюсь
малым; ничего во мне не меняется; все изменения – только
старческие. Даже грибники обходят стороной; когда-то давно
вокруг меня селились дружные осенние опята, теперь я покрыт
мхом и ядовитыми грибами.
Я не живу, влачу жалкое существование. Моя трепетная, кра-
сивая, счастливая жизнь осталась позади, впереди бесполез-
ная, ненужная. Жизнь длится дольше счастья, может быть для
того, чтобы его понять… Я стою, погруженный в сон, в воспоми-
нания и ничто меня не тревожит, не волнует. Только от первого
тепла и света дня я оживаю и смотрю наверх слепыми глазами.
Я все еще люблю тебя, мое солнышко. Ты самое лучшее, самое
светлое из того, что было в моей долгой жизни, полной волне-
ния упругих веток и трепета зеленых листьев, наших жарких
встреч с тобой, удивительное солнце. И, чувствуя тебя вдалеке,
я грущу; все мои смолистые слезы я давно выплакал.
Однажды, по осени, остановился возле меня пожилой мужчи-
на с корзинкой для сбора грибов, постоял, качая головой с седы-
ми висками, и сказал, усмехнувшись:
– Ну, как живешь, старый пень?
Он присел на сухую траву, привалившись ко мне боком, вытя-
нул ноги в резиновых сапогах, достал из корзинки начатую бу-
тылку темного вина и стакан.
– Ты мне понравился, пень, – сказал он, наливая вино, —
мне хорошо разговаривать с тобой, твое молчание наводит
на грустные мысли. Давай выпьем! За нашу прожитую жизнь!
Выпей и ты, пень. Давай, за нас!
Он выпил свой стакан почти до дна медленными нетороп-
ливыми глотками и остаток, несколько капель, вылил на меня.
Мне отчего- то стало удивительно тепло и радостно; давно
со мной никто не разговаривал; моих соседей, друзей молодости,
уже не было, может тоже лежат они сейчас где-нибудь у камина
дровами и в последний раз разговаривают с огнем. А болтовня
грибов и мха меня не занимала.
– Был я в молодости великим гениальным артистом, я тан-
цевал в известном театре, – продолжил удивительный грибник,
глядя перед собой. – Мне аплодировали, мной восхищались.
Но однажды приходят немощь и болезни; я стал болеть, были
операции, а когда я вышел из больницы, больше танцевать
не мог. Оказалось, меня давно забыли. Люди хлопали и восхища-
лись другими. Человеку все равно, кто доставляет ему удоволь-
ствие; вот он съел кусок хлеба, получил удовольствие, утолил
голод, а кто такой хлеб, о чем он думает, чем он живет, к чему
стремится – кого это интересует?
Он помолчал, снова налил в стакан немного вина, вылил
на меня несколько капель и, качая головой своим мыслям, выпил.
– Я, в сущности, сейчас такой же, как ты, остаток. – Сказал
он, вытирая губы тыльной стороной руки. – Слабый и беспо-
мощный. Как тебя когда-то спилили, растащили на спички, ка-
рандаши, табуретки… так и меня – мой талант, мою страсть,
мой огонь… люди испили, расхватали, унесли с собой…
Я слушал старика с замирающим сердцем и его слова текли,
словно слезы, по моему срезу, и я чувствовал, как меня жжет, буд-
то мой срез все еще был кровавой раной…
– Знаешь, дорогой пень, я думаю, люди именно для этого нас
посеяли, вырастили, чтобы потом, в стадии спелости, употре-
бить, а мы думаем, что живем для себя, радуемся солнцу, влюб-
ляемся, страдаем, стремимся, ставим цели. И только в возрасте
пня выясняется, что это для них мы жили и росли, для их удо-
вольствия и нужды развивались, стремились в высоту, совер-
шенствовали себя…
Он надолго замолчал, погруженный в раздумья, потом под-
нял голову и погладил меня по темному срезу.
– Но, даже понимая это, я все равно желаю и даже требую
от других, чтобы меня продолжали любить, да, такого, какой
я есть, беспомощного, старого, со всеми недостатками, такого,
как ты сейчас! Почему это так, старый пень? Почему до послед-
него часа мы хотим любви, тепла и света? А?
Он налил новую порцию вина, поставил стакан на меня и ска-
зал, усмехнувшись:
– Ты не думай, дорогой пень, что я пьяница. Мы собра-
лись с семьей устроить где-нибудь пикник в лесу… Но я начал
раньше… Да вот увидел тебя, и что- то мне грустно стало, нахлы-
нули воспоминания. Для чего живем? Вот и ты, дерево, сгорело
в чьей-то печке. Может быть, и есть в этом самый большой смысл
жизни, придти в эту жизнь, чтобы сгореть, чтобы теплом, светом
и игрой сгорания доставить другим удовольствие и радость? А?
Как ты думаешь, великий пень?
– С кем ты разговариваешь, дедушка!? – закричала, подбе-
гая к старику, маленькая хорошенькая девочка лет четырех. —
Тут ведь никого нет! – И она огляделась в недоумении. – Мама,
мама! – обернулась она к подходившей к ним молодой женщи-
не, – дедушка с ума сошел, он ни с кем разговаривает!
– Вот, встретил родную душу, – пробормотал старик, подни-
маясь с земли.
