Вы знаете, про апрель есть много примет. Например, синие облака – это к теплу и дождю. Если апрель мокрый – будет хорошая пашня. Если днем жарко, а ночью прохладно – это к сухой погоде. Если долго ожидаемый вами троллейбус только что прошел, но не в вашу сторону – значит, очень скоро, конечно, пройдет и в вашу.
Вот люди на остановке, например, отлично знали последнюю примету. Им всем был нужен троллейбус номер икс и только он. И хотя троллейбус шел из года в год по одному и тому же маршруту, каждый из тех, кто стоял на остановке, надеялся доехать на нем до своего, особенного места.
Немолодая женщина в клетчатом пальто критически заметила:
– Уже, наверное, пять минут, как наш туда ушел…
Приподнявшись на цыпочки, кудрявая девушка осматривала горизонт.
– Во-он какой-то вижу, – медленно произнесла она, щуря глаза с густо накрашенными ресницами.
Двое из ожидавших доверчиво вытянули шеи. Все приготовились к штурму.
В сырой апрельский вечер по широкой, но пустынной улице городской окраины мчался с шумом троллейбус. И вдруг решил притормозить.
– К нам приехал, к нам приехал наш троллейбус дорогой! – никого не стесняясь, воскликнул пенсионер лет шестидесяти пяти, в кепке.
Тотчас же вся толпа, будто река, прорвалась в открытые двери.
– За проезд оплачиваем, в середину проходим, – усталым голосом сказала стоявшая у входа кондукторша.
Она была милая и совсем молодая. Если представить ее одетой в длинное кремовое – вы знаете, именно кремовое – платье, убрать голубоватые тени под глазами, появившиеся от недосыпания, и вдобавок поставить не возле поручня, а под какое-нибудь раскидистое дерево, то она была бы очень похожа на одну из девушек с полотен импрессионистов.
Пенсионер в кепке расположился прямо напротив входа.
– Пенсионное ваше где? – спросила у него девушка и выразительно повернула руку вверх ладонью. – Я говорю, давайте пенсионное!
Дед неожиданно резко повернулся к ней и сказал, усмехнувшись:
– А кто сказал, что у меня пенсионное? Что уж, такой старый?
– Ты мне, дядя, шутки не шути, – понизив голос, заметила девушка предостерегающе. – Ты плати или корочки давай. А то пешком – и до свидания.
Половина пассажиров с интересом наблюдала за этими двумя. Гадали: заплатит – не заплатит. Маленький мальчишка слез с коленей матери, чтобы лучше все видеть. Женщина в клетчатом пальто, наоборот, притворялась, что ищет у себя в сумке ключи.
– И что ты сердитая такая? – притворно вздохнул веселый дед. – Что, уж и пошутить нельзя? А может, ты мне понравилась?
– Чего-о? – изумилась кондукторша.
– А что? – дед обвел хитрым взглядом салон троллейбуса. – Весна! Апрель.
Девушка ругалась, запутавшись в словах:
– Я тебе дам – весна! Шутит он! Козел ты старый… У меня вообще муж есть!
Она крикнула водителю:
– Коля! Ты ж мой муж, правда?
– Ага, – громко и радостно ответил тот в громкоговоритель.
Пожилой мужчина покачал головой – казалось, что сокрушенно, – и достал из внутреннего кармана темно-красное удостоверение.
– Да вот оно, мое… На, не ругайся.
Девушка не стала открывать документ и даже не взяла его. Она села на кресло, над которым было написано «Место кондуктора не занимать», и скрестила руки на груди.
– Вы… забудьте уж, а? – робко сказала она деду. – С пяти утра на ногах! Между прочим… Замоталась. Вот и это… злюсь.
– Ты не злись, девочка, – от души посоветовала женщина в клетчатом пальто, – а то камни в почках образуются. А как злиться будем – раньше и помрем.
Троллейбус, лязгнув дверьми, тем временем впустил еще одного пассажира.
Дверь почему-то не закрывалась, и мальчик заметил, что все-таки на улице уже очень темно. Кондукторша поглядела на пол, грязный от занесенных с ног пассажиров земли и песка.
– А что… Может, там и лучше. Молодым – квартира, на которую за всю жизнь не накопишь. А старым – покой.
– А зачем нам покой? – сказал на это дед. – Не надо нам покоя, – и, чуть приподнявшись с места, крикнул:
– Ну, поехали, муж!
Много песен прошло через мою жизнь, много звуков и мелодий волновало меня, пробуждало в душе радостные и печальные воспоминания; много стихов, положенных на музыку, без всяких клипов превращалось в моём уме в яркие, обретающие плоть образы, которые заставляли поверить в то, что песня – это истина, что её герои, которые ищут, творят, любят (про что же ещё слушать песни, как не про любовь?!) – живы и правдивы.
В девять лет я ещё не ведала, кто такие Киплинг, Островский, Михалков и Гузеева. Я только знала, что на праздниках, а иногда и просто в выходные, по телевизору показывают кино, в котором мечется и плачет красивая девушка в белом платье, которую мучают разные неприятные особы. И, видно, чтобы убежать от этих назойливых типов, она садится на корабль и поёт, а вместе с ней поют и танцуют совсем другие, весёлые, бойкие люди в цветастых костюмах:
Мохнатый шмель – на душистый хмель,
Цапля серая – в камыши.
А цыганская дочь – за любимым в ночь,
По родству бродяжьей души.
И милая девушка в белом всплескивает руками, веселится, пляшет, смеётся… А потом её почему-то выгоняют с этого корабля, не разрешают больше радоваться, гонят обратно к угрюмым назойливым людям, из яркой ночи в хмурое утро.
Поклонницей «Жестокого романса» была не только моя мама, но и её подруга, которая обязательно включала пресловутого «Мохнатого шмеля» на своих днях рождения, чтобы танцевать под него с платком на плечах. И однажды я спросила у них обеих:
– Кто такие цыгане?
Мама и её подруга сказали, что цыгане – это люди, которых надо остерегаться, потому что они не работают и воруют. И петь так красиво, как в «Жестоком романсе», давно уже не умеют.
С тех пор прошло много лет, и жизнь занесла меня работать в детский сад. Там мне доверили приглядывать за малышами-двухлетками, собирать с ними пазлы, гулять, играть – то есть работать воспитательницей на ясельной группе, самой младшей из возможных в нынешних садиках. В первую неделю я привыкала к плачу и рёву, стоящему в яслях с семи до десяти утра. С девяти часов детишки понемногу успокаивались, понимали, наверное, что мамы-папы придут ещё не скоро, и начинали заниматься своими делами: катать машины, кидать мячики, рассматривать картонные книжки.
