В этой книге я исследую новую доктрину, постепенно появляющуюся в России. Большинство стран, даже большинство великих держав, могут существовать без доктрины и миссии или явного предначертания, но не Россия. У ее доктрины или идеологии есть несколько компонентов: религия (доктрина православной церкви, священной миссии России, Третьего Рима и Нового Иерусалима), патриотизм/национализм (иногда со склонностями к шовинизму), российский стиль геополитики, евразийство, менталитет осажденной крепости, и западофобия (страх перед Западом, созданный философом-идеологом Николаем Данилевским как западничество, «вестернизм»).
Исследователи ранней российской литературы знают, что вера в уникальность России восходит практически к ее истокам; первые писатели (часто купцы), которые были за границей, возвращались оттуда с убеждением в том, что «Русь» уникальна, ни с чем не сравнима. Это касается, например, Афанасия Никитина, купца из Твери, который прибыл в Индию задолго до Васко да Гамы; Нестора Искандера, писавшего о падении Константинополя; и Максима Максимуса, монаха с Горы Афон, который был приглашен в Россию и обосновался там.
Далее, это убеждение обычно соединялось с другой верой – с подозрением в русофобии, уверенностью в том, что все иностранцы были против России. (Такие страхи отнюдь не были специфически русским явлением; в самых первых статьях, где в 1830-х годах упоминается американское явное предначертание (manifest destiny), мы также находим ссылки на утверждение, что практически все иностранцы были враждебны по отношению к Соединенным Штатам.) Почему это должно было быть так, неясно, потому что отношение внешнего мира к России при Иване III и Иване IV Грозном было отношением не враждебности, а скорее отсутствия глубокого интереса.
Корни русского мессианства, веры в особую миссию, полученную от Бога, уходят глубоко. Они, конечно, существовали и в других странах, особенно в девятнадцатом веке; но в большинстве случаев такая вера была мимолетной фазой, тогда как в России она сохранилась даже после славянофилов, самых рьяных сторонников такого рода миссии.
Здесь нужно сделать необходимые оговорки. Во-первых, евразийство и геополитика российского стиля появились, очевидно, совсем недавно. Такие идеи были в России и в девятнадцатом веке, но не больше, чем в других странах, и при этом они не были особо глубоки. При Сталине эти страхи получили новый стимул. Что касается конспирологии, то я и сам раньше предполагал, что вера русских в распространяющиеся заговоры была недавним явлением, но мне пришлось пересмотреть свои взгляды, когда я столкнулся со следующими словами, написанными Владимиром Соловьевым, великим русским философом, в 1892 году («Мнимые и действительные меры к подъему народного благосостояния», «Собрание сочинений», том 5):
«Представим себе человека, от природы здорового сильного, умного, способного и незлого, – а именно таким и считают все, и весьма справедливо, наш русский народ. Мы узнаём, что этот человек или народ находится в крайне печальном состоянии: он болен, разорен, деморализован. Если мы хотим ему помочь, то, конечно, прежде всего, постараемся узнать, в чем дело, отчего он попал в такое жалкое положение. И вот мы узнаём, что он, в лице значительной части своей интеллигенции, хотя и не может считаться формально умалишенным, однако одержим ложными идеями, граничащими с манией величия и манией вражды к нему всех и каждого. Равнодушный к своей действительной пользе и действительному вреду, он воображает несуществующие опасности и основывает на них самые нелепые предположения. Ему кажется, что все соседи его обижают, недостаточно преклоняются перед его величием и всячески против него злоумышляют. Всякого и из своих домашних он обвиняет в стремлении ему повредить, отделиться от него и перейти к врагам – а врагами своими он считает всех соседей. И вот, вместо того, чтобы жить своим честным трудом на пользу себе и ближним, он готов тратить все свое состояние и время на борьбу против мнимых козней. Воображая, что соседи хотят подкопать его дом и даже напасть на него вооруженною рукой, он предлагает тратить огромные деньги на покупку пистолетов и ружей, на железные заборы и затворы. Остающееся от этих забот время он считает своим долгом снова употреблять на борьбу – с своими же домашними…
Узнав все это и желая спасти несчастного, мы не станем, конечно, ни снабжать его деньгами, ни лечить от лихорадки или чего-нибудь другого. Мы постараемся убедить его, что мысли его ложны и несправедливы. Если он не убедится и останется при своей мании, то ни деньги, ни лекарства – не помогут. Если же убедится и образумится, откажется от нелепых идей и обидных действий, то будучи человеком умным, способным и крепким, легко найдет в самом себе средства восстановить свое здоровье и поправить свои дела».
* * *
Через некоторое время стало ясно, что эти неясные иностранные идеи должны быть усилены отечественными продуктами, и как раз на данном этапе были введены Николай Данилевский и несколько других русских мыслителей с сильной неприязнью к Западу. Иван Ильин (1883–1954), реакционный идеолог-эмигрант, являлся другим важным влиянием, к которому в последние годы часто обращался Путин и близкие к нему люди.
Николай Данилевский (1822–1885) был открыт заново. Интересная личность, в молодости он входил в кружок петрашевцев, радикальный литературный семинар, изучавший французский социализм, и быстро был арестован. Данилевский изучал биологию, не был согласен с Дарвином, но также и ненавидел Европу, к которой испытывал сильные чувства, но не очень хорошо ее знал. Его книга «Россия и Европа» (1869) стала библией школы «ненавистников Европы». Он искренне верил, что (как выразился его биограф) русские были детьми света, а европейцы – детьми тьмы. Европейцы были жестокими и агрессивными, тогда как русские были миролюбивыми. Европейцы хотели войны, а война была злом. Во многих отношениях Данилевский был идейным предшественником антизападной школы в современной России.
Неоевразийство, важный принцип новой российской доктрины, основывается на предположении, что истоки российского государства находятся в Азии, а не в Европе; что столкновение с монголами, татарами и азиатскими племенами в значительной степени сформировало Россию; и что Россия, отвергнутая Западом, должна искать свое будущее в Азии. Брак, можно было бы сказать, Анны Карениной и Чингисхана. Неоевразийская школа не идентична с евразийским мышлением конца девятнадцатого века и с историко-философской школой 1920-х годов, которая была значительно более осторожной и разумной.
