В двенадцать часов последнего дня старого года Слава Богатуров думал о тридцати двух рублях, имевшихся у него в качестве единственного капитала накануне встречи «года нового», и мысли молодого человека никак не представлялось возможным отнести к категории приятных и обнадеживающих.
Вчера он разговаривал по телефону с Богрушихой, и в ходе разговора мама настойчиво приглашала его приехать встретить «самый светлый Праздник в году» домой, словно бы что-то чувствовала своим материнским сердцем – какую-то неведомую беду, в какую мог попасть ее, ни о чем таком не подозревающий, сын. Но, куда там: молодая кровь есть молодая кровь, и Слава ограничился тем, что твердо пообещал приехать домой на Рождество, а на Новый Год он уже ничего изменить не в силах, так как заранее условился принять участие в «групповом» праздничном мероприятии, и, «подвести» своих одногруппников, с которыми вместе ему еще учиться целых полтора года, он никак не может, хоть «ты тресни»! С тем разговор и закончился, и выходил из переговорного пункта Cлава с «тяжелым сердцем» и с опущенной головой.
Денег у матери Слава попросить постеснялся, а, последняя, из всех возможных, попытка раздобыть хоть какую-то мало-мальски приличную сумму потерпела крах несколько минут назад – в подвальной мастерской Хаймангулова, располагавшейся неподалеку от университетского корпуса.
Юрка спал кверху голым пузом мертвецки пьяным сном на стареньком продранном диване среди селедочных огрызков, яичной скорлупы и пустых «четков» из-под водки. Слава попытался, хотя бы, для приличия растолкать скульптора и официально поздравить с «Наступающим!», но это оказалось совершенно бесполезным занятием и, постояв раздумчиво пару минут над храпящим и хрипящем в своем тяжелом пьяном сне, Юрой, Слава горестно подобрал губы и покинул мастерскую с тяжелейшим ощущением на душе. Впрочем, перед тем как уйти, он бросил прощальный взгляд вглубь полутемной захламленной мастерской и заметил там настоящую Новогоднюю Елку, достаточно щедро увешанную стеклянными игрушками и – сопутствующей блестящей «мишурой». Слава вспомнил, что в магазинах «Spielen Hause» и новогоднюю елку и стандартный набор игрушек к ней можно было приобрести за совершеннейший бесценок, и сразу догадался, что это или сам Юрка, или, такая же беспробудно пьющая подруга его, художница-не художница, Анька Лигунова побывали в одном из этих немецких магазинов и, как видно, не ушли оттуда с пустыми руками. Отчего-то Славе еще гаже сделалось на душе и, не просто гаже, но и, почему-то, тревожнее, и он поспешил покинуть подвал мастерской, быстренько поднявшись по лестничным ступенькам на улицу – на свежий новогодний воздух, как раз вот под этот праздничный снегопад. А дальше естественное чувство голода погнало Славу в студенческую университетскую столовую, где он сейчас и пребывал в полных тоске и растерянности…
Единственным светлым проблеском в предновогоднем настроении Славы можно было считать естественное чувство удовлетворения, появившееся полтора часа назад, благодаря удачной сдаче последнего экзамена зимней сессии. Но радостный блеск в глазах лучшего студента курса, Богатурова стремительно тускнел с каждой минутой, неумолимо приближавшей уходивший в историческое небытие год к роковому мгновению – нулю часам, к полному нулю и дефициту настоящего времени для Старого Года.
По идиотской и нелепой причине – из-за фактического отсутствия денег, перспектива достойно встретить самый большой праздник в году Славе совершенно не светила. Дело в том, что главная его, без преувеличения можно сказать, «путеводная звезда» в последние месяцы, начиная с июля и по самое начло декабря, Владимир Николаевич Бобров и разрекламированный им Эксперимент, «лопнули» с оглушительным звоном, наверняка получившимся бы в случае падения какой-нибудь красивой новогодней стеклянной игрушки, упавшей на асфальт с огромной высоты. Три недели назад Владимира Николаевича увезла машина «скорой помощи» в городскую клиническую больницу номер один – прямо с его кафедры, где он работал в ночное время. «Скорую» вызвала старшая лаборантка кафедры «Неординарной Философии», возглавляемой Бобровым Ольга Курцева, находившаяся в те ночные часы вместе с ним в помещении кафедры. Чем там они занимались в столь неурочное для работы время – неизвестно, но Ольга после той ночи недели две, наверное, заикалась, и заикание девушки начало проходить лишь несколько дней назад, когда самочувствие Боброва улучшилось настолько, что он «выписался» из больницы. Но вся беда заключалась в том, что Владимир Николаевич кардинально и неузнаваемо изменился после двухнедельного пребывания в «клинике», как будто бы в нем что-то безнадежно разбилось или, там, сломалось – некая важнейшая составляющая его человеческой личности, игравшая роль звенящей и талантливой струны многогранной души Владимира Николаевича. От Эксперимента и от профессора филологии Морозова Бобров сознательно и публично «открестился», и в приватном разговоре со Славой, состоявшемся вскоре после выписки из больницы, настоятельно попросил его забыть про проект «Разум без границ», чем вверг Славу в настоящее «море печали» – будущее, казавшееся Славе еще совсем недавно таким светлым и блестящим, безнадежно померкло и слилось с линией унылого хмурого горизонта, превратившись в полное «ничто»…
