Сергей Сергеевич Сергеев умер в августе 1996 года. Одинокий старик, школьный учитель словесности на пенсии, за последние годы он сильно сдал. Из школы его добровольно-принудительно выпроводили пару лет назад: пустело село, вымирали окрестные деревни – детей становилось всё меньше, целое крыло школьного здания теперь простаивало. Кого из учителей сократить? Сергеева первого «попросили», несмотря на выслугу лет, регалии и звания. Сослались на преклонный возраст. А что поделаешь? Ведь именно старые вещи принято сдавать в утиль первыми.
Вот и остался педагог после пятидесяти с лишком лет честного служения делу один в своей крошечной квартирке, забитой книгами и рукописями. В любимой школе он больше не появился – ни по зову сердца, ни тем более по приглашению директора или бывших сослуживцев. Больно сделалось бы очутиться снова в стенах, где вложил столько труда в воспитание нескольких поколений уроженцев этих мест, а вместо подведения сколько-нибудь достойного итога начальство, стыдливо опустив глазки, тебя тихонечко сократило…
А ведь его не раз приглашали выступить перед учащимися – никто в Красном Роге больше Сергеева не знал об Алексее Константиновиче Толстом. Поэт, прозаик и драматург какое-то время жил тут, в своём родовом имении, горячо любил эти места, здесь же умер, похоронен вместе с супругой Софьей Андреевной в склепе у деревянной церкви конца восемнадцатого века постройки. Тоже предмет гордости местных да и всего Брянского края – каким-то чудом пережила и большевиков, и немецкую оккупацию.
Красный Рог село старое, «коренное». Одни и те же роды жили тут из колена в колено, мало кто уезжал. Лишь когда с развалом Союза на деревне не осталось толком где заработать, молодёжь стала рваться в города. А так даже теперь, под конец века двадцатого, нет-нет да и услышишь от какой-нибудь старожилки преданья о графьях, рассказанные попервоначалу её бабкой или прабабкой… Знали, знали тут батюшку Алексея Константиновича. Знали, помнили и уважали.
Чтил Толстого и Сергеев. Собирал о нём по крупицам, что можно было отыскать в пыльных архивах да в устной памяти народной. Книгу большую писал – труд всей жизни. Только кому она в такие времена нужна, эта книга? На свои деньги не напечатаешь (нету их, тех денег), а издательство оплачивать тираж не возьмётся – не окупится он, широким массам такое нынче скучно читать. Им детективы подавай, фантастику остросюжетную. Да и в целом читать стали поменьше, чем в прежние времена. Чтоб читать, надо какое-никакое волевое усилие, а телевизор включить – только кнопку нажал да сиди смотри. Можно вполглаза – и занимайся себе домашними делами: гладь, стирай да готовь. Нынче даже на селе у многих «ящик» есть.
У Сергеева телевизора не было, только радио – и то теперь, после выхода на пенсию, вовсе незачем стало его включать. Целыми днями он перебирал, дополнял и систематизировал свои записи. Надежда закончить книгу о неизвестных страницах жизни Толстого всё никак не оставляла старого учителя, хоть напечатать он её и не надеялся.
Трудновато в таком возрасте свыкнуться с переменами, остаться без любимой работы, которая мать родную заменила. Вот Сергеев и стал сдавать – при ходьбе теперь мучила одышка, мутная пелена перед глазами сгущалась день ото дня. Ходил он нынче только к графскому склепу в погожие деньки. Было там чисто, ухоженно, тихо. В церкви исправно шли службы, прихожан в последние годы стало побольше, коммерсанты несли щедрые пожертвования. За родовым захоронением Толстых следили, на растерзание диким травам, дождям да ветрам не бросали. От осознания этого становилось спокойнее: если б осквернили забвением да запустением память о графе, Сергеев бы не перенёс – не осталось бы сил жить.
Старик заходил в церковную калитку, которую днём не запирали, тихонько прикрывал за собой, приближался к прямоугольному склепу с двускатной крышей и маковкой. Опираясь на костыль, стоял, смотрел. Слушал заговорщицкий озорной шепоток ветра в траве да листьях. Вспоминал, чем в какие годы занимался граф. В голове сменяли друг дружку образы из произведений Алексея Константиновича. Синие, как безоблачное небо, колокольчики в малороссийской степи… очарованное стрекозами-озорницами на берегу омута дитя… крадущиеся в ночи волки… казнь боярина Морозова… сгорбленная бременем неизбывного порока фигура Иоанна, страшного русского царя…
Это, пожалуй, было единственное место, где в погожие дни острый, беспокойный разум Сергеева умиротворялся. Особенно хорошо делалось в середине осени, в самом её сердце, когда мысли проясняются, сбрасывают душное покрывало изнуряющего летнего зноя, обретают кристальную, дрожащую чистоту.
А больше и некуда Сергееву было ходить. В магазин за продуктами да на почту заплатить по квитанциям – с этим Ерошка помогал. Славный мальчуган, пятнадцать лет, волосы – солнечная солома. Сын Евсея да Антонины Глуповых. У Тоньки Сергеев был когда-то классным руководителем, проводил её со школьной скамьи во взрослую жизнь. Его светлых уроков, его доброты, мудрости, преданности детям и своему делу она не забыла. Когда совхоз разорился, они с мужем заняли денег у коммерческого банка, купили за копейки широкий надел земли, завели скот, птицу. Кормились своим хозяйством, излишки соседям продавали да на районный рынок свозили. Грех было жаловаться. Пока у многих никак не получалось привести свою бестолковую жизнь в порядок, Глуповы (даром что фамилия такая карикатурная, салтыково-щедринская) не знали горя. Детей воспитывали достойно. Антонина поручила сыну Ерофею шефство над Сергеем Сергеевичем.
Заставлять паренька не пришлось. Родители велели – выполнил. И уже сам, не из-под палки, не как зря, дальше продолжал помогать, не бросал старика. Забегал к Сергееву после школы, а на каникулах поутру: приносил продукты с глуповского хозяйства. Пенсионер первое время возмущался, отнекивался, даже отправился к Тоньке «ругаться». Но Антонина, баба строгая да основательная, вмиг переспорила классного наставника: мол, слышать ничего не желаю; едите вы, Сергей Сергеич, всё равно мало, словно птичка поклюёт, так что, мол, не надо мне этих ваших «не хочу, не буду». Вот и стал паренёк если не каждый день, то через день-два приносить Сергееву молоко, масло, яйца, что-то из овощей – понемногу, но всякого разного, по мере надобности. Хлеба, соли, спичек тоже приносил – в магазине покупал.
Сергеев с юным Ерофеем подружился. Рассказывал ему про давнюю голодную жизнь в колхозе, про родной посёлок Сергеевский, где никого уж почти не осталось, километров двадцать к югу от Красного Рога. Рассказывал, как с троюродными братьями, с которыми они были когда-то не разлей вода, вместе ходили в один класс в школу в соседнем посёлке Петровском. Про изумрудную, свежую, поющую птицами да кузнечиками в мае месяце школьную рощу. Про учителей-наставников, которых Сергеев и сверстники почитали за кого-то вроде небожителей, – с их подачи Сергей Сергеевич и захотел стать педагогом. Про то, как ходил пешком с младшими братцами да сестричками в Емельяновку, откуда родом была мать, к бабке с дедом погостить да по хозяйству подсобить. Рассказывал, как немцы пришли, как страшно было, как уходили на фронт односельчане, как мёрли люди от холода и голода. Как хвори сводили в могилу младшеньких одного за одним. Как незадолго до конца войны самого призвали в Красную армию, но в боях поучаствовать так и не довелось. Рассказывал, как демобилизовался и сразу поступил в педагогический институт в Новозыбкове на учителя словесности. Как потом его отрядили трудиться в краснорогской школе, поближе к родным местам, как дали здесь квартирку в новёхонькой двухэтажке. И потянулись, потянулись, потянулись годы скромных, но нужных, полезных, важных свершений.
