(В круге света, на лестничной площадке, появляется ЭДМУНД УИЛСОН, с животом и лысый, пятидесяти пяти лет, в руке стакан, смотрит на лестницу. Год 1950-й).
ЭДМУНД. Эдна Сент-Винсент Миллей умерла. И что прикажете с этим делать? Когда я впервые встретил ее, в дни лучезарной юности, в тысяча девятьсот двадцатом году, на вечеринке в Гринвич-Виллидж, она сияла нежданной, почти сверхъестественной красотой. (Тихая старая музыка, из 1920-х, звучит у него в голове, тогда как внизу собираются участники вечеринки, поэты, актеры, художники, эксцентрики, включая и тех, кого мы увидим на сцене позже. Среди них молодой человек по прозвищу ЗАЙКА. Со временем он станет мужчиной, который сейчас смотрит на вечеринку с верхней лестничной площадки. Он не может оторвать глаз от миниатюрной, рыжеволосой, зеленоглазой молодой женщины, которая уже достаточно известная поэтесса ЭДНА СЕНТ-ВИНСЕНТ МИЛЛЕЙ. Сейчас она уютно устроилась на диване, со стаканом в руке, императрица, уверенная в своей красоте, величественная, что-то высматривающая. Остальные участники вечеринки уходят в тени, тогда как свет, внимание ЗАЙКИ и наше тоже, фокусируются на МИЛЛЕЙ). Полагаю, я был нелепым молодым человеком, придавленным абсурдным прозвищем, которое получил от моей матери-садистки, и крайне серьезно относящимся к литературе. Я хотел стать поэтом. Или романистом. Или драматургом. Хотел что-то создавать. Когда я приехал в Виллидж после войны, Эдна уже жила здесь, прибыв после завершения учебы в Вассарском колледже, где все отчаянно влюблялись в нее. Она стала звездой Провинстаунского театра, и оставляла за собой длинный шлейф разбитых сердец по всей Макдугал-стрит. Наше обожание она принимала благосклонно и с улыбкой, словно ничего иного и не ждала. Но происходило это тридцатью годами раньше, когда в Виллидж мы были детьми.
ЗАЙКА. Вы – Эдна Сент-Винсент Миллей.
МИЛЛЕЙ. Правда? Вы уверены?
ЗАЙКА. Более чем. Я только что видел вас на сцене. Вы очень хорошо играли.
МИЛЛЕЙ. О, это была не я. Кто-то еще. Эдна Сент-Винсент Миллей – целиком выдуманный персонаж.
ЗАЙКА. Что ж, если вы встретите ее, вас не затруднит передать ей, что я очень, очень люблю ее стихи. Мне хотелось познакомиться с ней с того самого момента, как я впервые их прочитал. Я бы подошел к вам раньше, но вас окружало так много мужчин, что я не смог бы пробиться.
МИЛЛЕЙ. Я знаю. Мои верные, но глуповатые почитатели. Я отослала их прочь. Мужчины такие ужасные. За исключением вас, разумеется. Я уверена, вы очень милый.
ЗАЙКА. Я не милый. Я – Эдмунд Уилсон. Новый заместитель редактора «Вэнити фейр».
МИЛЛЕЙ. О, так я знаю, кто вы. Вы – тот самый, кого Дос Пассос называет Зайкой.
ЗАЙКА. Пожалуйста, не зовите меня так. Моя мать называла меня Зайкой с раннего детства. Она была глуховата, и в мой первый день в школе, когда мы расстались и я пошел к двери, крикнула достаточно громко, чтобы разбудить всех мертвых конфедератов: «ВЕДИ СЕБЯ ХОРОШО, ЗАЙКА!», и для всех, с кем я с того момента знакомился, я становился Зайкой. Я надеялся, что перебравшись в Нью-Йорк, мне раз и навсегда удастся избавиться от этого нелепого прозвища, но на первой же вечеринке, куда я пришел, оказался Скотт Фицджеральд из Принстона, и он проорал на весь зал: «ПОСМОТРИТЕ, ЭТО ЖЕ ЗАЙКА! ИДИ СЮДА, ЗАЙКА!» И я понял, что обречен.
МИЛЛЕЙ. Я думаю, это прозвище вам подходит. Каждому из нас приходится нести свой крест. Мой в том, что все, кто знакомятся со мной, думают, что я – та самая девушка из моих стихотворений. Тогда как она самом деле она – совершенно другой человек.
ЗАЙКА. Мне очень хочется опубликовать ваши стихи в «Вэнити фейр». Приходите в редакцию в самом ближайшем будущем, и я познакомлю вас с мистером Крониншилдом, и с Дороти Паркер, и с Робертом Бенчли, которого я сменю, и с…
МИЛЛЕЙ. Дос говорил мне, что вы – девственник. Вы девственник?
ЗАЙКА. Джон Дос Пассос не черта об этом не знает.
МИЛЛЕЙ. Не волнуйтесься, Зайка. Это нормально. Мы об этом позаботимся.
(Она ослепительно улыбается, пригубливает стакан, похлопывает по сидению дивана рядом с собой. ЗАЙКА садится, и мы наблюдаем, как они начинают общаться под монолог ЭДМУНДА).
ЭДМУНД. Ты была такой красивой. Все твои стихотворения я знал наизусть. Я декламировал их, когда мылся в душе. Стоило подумать о тебе, и мое сердце колотилось. Если ты была в комнате, остальных не существовало. Господи, как я тебя любил. Мне нравилось быть рядом с тобой. Мне нравилось прикасаться к тебе. Даже случайный контакт, твоя ладонь на моей руке, когда ты говорила со мной, твоя грудь, скользнувшая по мне, в дверном проеме или когда ты садилась в машину, возбуждало меня до такой степени, что меня трясло. Твое тело было теплее, чем кого бы то ни было. Твоя ладонь жгла огнем. И тридцатью годами позже, шагая по Макдугал-стрит, я поглядываю по сторонам в поисках девушки, которую знал, со смехом выбегающую из-за угла, рыжеволосую и зеленоглазую. Иногда я думаю, что слышу твой голос в комнате, и слезы наворачиваются у меня на глазах. Ты бывала злой. Ты бывала шальной. Ты бывала волшебной. И потеряв тебя, я видел нас во сне, обнаженных под дождем. Я бы сделал для тебя все, снес бы любое оскорбление, согласился бы на любое унижение. Я хотел лишь обожать тебя. Ибо ты была прекраснее всех, и тех, кто был, и тех, кто будет. Ты была Богиней убийственного дождя.
