– Элиф, дочка, кызым*, выходи! Мы тут чай собрались пить. Смотри, Алия халвы принесла. Иди, о жизни поговорим, поболтаем всласть! И погодка сегодня подходящая: мельтем* прогреет наши косточки, за зиму остывшие. Ты кофту только набрось и спускайся к нам!
– Какая я тебе дочка? Я тебя старше лет на пять! «Иди к нам!» Придумала тоже! Спуститься-то я по лестнице спущусь, а подняться потом в квартиру как? Коленка правая огнем горит, а левая – скрипит нестерпимо! Придется мне потом внизу на скамейке сидеть и ждать, пока муж не вернется. А ему меня совсем не просто наверх поднять. Возьмет и скажет: пускай сидит, где сидела, коли такая непоседливая. Если уж зовете меня, так с условием, что обратно сами поведёте. Тогда спушусь к вам.
– Ну, про возраст помолчи лучше: когда ты родилась, всех новорожденных ещё не учитывали и не записывали как положено, а потом, когда стали, твоя мать, может, и забыла, когда тебя родить сподобилась. Поди, упомни всех: в то время-то поскольку детей рожали! А на руках ли, на спине ли своей, пускай муж тебя по лестнице сам поднимает. Ты хоть и худой конструкции, но жилистая. Дотащи тебя, попробуй, если волоком только, да по ступенькам жалко: сама побьешься, и мы с девочками надорвёмся от такой поклажи. А мужу без тебя никуда – пускай и тащит свою драгоценность. Кто его потом накормит, напоит? Только ты! Ты и хозяйка хорошая, и руины красоты былой имеешь на лице! – ответила бойкая на язык Алия.
– Коли обратную доставку не можете организовать, в таком случае сами ко мне поднимайтесь. У меня дома, если не забыли, камин имеется: и косточки погреем, и чай с халвой попьем. Только не забудьте её прихватить, а то за своими разговорами обо всём забудете. От халвы нашему организму сплошная польза. В ней – кунжут. И косточки наши укрепит и в целом оздоровит! Кстати, халва, конечно, «Коска»? Я ведь другой не ем! Только она – деликатная и замешена великолепно, а тахин* в ней самый что ни на есть первый сорт! Хотя сейчас и её вкус испортился – совсем не такой, как был раньше! Раньше-то всё в ручную делалось, а теперь машины вместо людей работают. Н-да, о чём это я? Ах, заговорилась я с вами совсем! Чай я сама заварю. Будет крепкий, красный, с душком. С таким халву есть – одно удовольствие.
Элиф сняла с перил балкона высохшее кухонное тряпьё и внезапно для своих подруг чинно удалилась в комнату, оставив их без неё решать, что им делать дальше: воспользоваться её приглашением и подняться к ней наверх, или же расположиться в тени любимого дерева, что растет прямо перед домом, и болтать там, но без неё и её фирменного чая.
А ведь они так привыкли все вместе чаёвничать в тени огромного платана, который, наверное, и Сулеймана видел, если доводилось тому проезжать по их улице, собираясь в очередной завоевательный поход. Эх, жаль, что она теперь не может к ним спуститься. После холодной зимы, что случилась в этом году, коленки Элиф совсем вышли из строя. От резкой боли передвигаться стало невмоготу.
Элиф хотела было присесть в кресло, чтобы отдохнуть: путешествие от балкона на кухню и обратно, в комнату, немного утомило её. Но тут раздалась барабанная дробь в дверь её квартиры, а за ней залился звонкой трелью звонок в коридоре: ага, девочки пришли!
Тяжело поднявшись, сухонькая, скованная по рукам и ногам артрозом старушка, не отрывая ступней от пола, поплыла в сторону входной двери.
А ведь были времена, когда она ещё совсем молодая и порывистая, стремглав неслась вперёд, и подстраивала жизнь под свои желания. И её вовсе не смущало, что для этого порой нужно было взвалить на свои хрупкие плечи непомерный груз проблем – не только свой, но и тех людей, кто с готовностью им делился. И с этим тяжёлым скарбом упрямо двигалась вперед, наверх, по ступеням жизни. Может, и заболели колени от чрезмерной тяжести, захрустели, сопротивляясь, но она ещё не чувствовала их боли, не слышала пока их сыпучего треска. К разумным доводам близких она не прислушивалась – жила сердцем. Что ж, похоже, теперь её сама жизнь останавливает, усмиряет дух, сковывая его панцирем артроза, таким же несгибаемым, как когда-то она сама…
Платан, росший с незапамятных времён во дворе дома её детства, всегда казался Элиф добрым великаном с большими руками-стволами. Мощную фигуру великана венчала роскошная шевелюра – густая лиственная крона. Листья у него, несмотря на исполинские замашки, очень нежные, мягкие, но крупные, словно ладони гончара с любовью делающего свою вазу. Если присмотреться, то на листьях и коротенькие пальчики можно увидеть: заострённые, неуклюжие, словно только красоты ради прилеплены к широкой ладони. Своими ветвями дерево оплетало их улицу, защищая от ветров и палящего солнца. В густой тени дерева хорошо было прятаться от изнуряющей летом стамбульской жары. Там же спасались и от сильного ветра, когда он, изрядно потрепав листья платана, спускался вниз, к земле, немного угомонившись.
В детстве листья платана тянулись к ней, чтобы поднять её почти невесомую, худую, как тростинку, и посадить в самое чрево дерева, уже тогда неохватное. Но страха у неё при взгляде не платан не возникало, напротив – он был светел в абрисе мятной бирюзы листьев, и вызывал у Элиф восторг и желание посидеть в его лиственной прохладе. Только выходила незадача: листья-руки лишь тянулись к ней, не подхватывая. И Элиф сама забиралась по тонкокожему стволу, обдирая то тут, то там бледные покровы, являя миру его нежно-зелёную плоть. Забравшись на удобную для сидения и достаточно толстую ветвь, она замирала на ней до тех пор, пока отец не спускался во двор, и в который раз не принимался громко звать её домой. И заливалась она тогда смехом, чистым и мелодичным: страх высоты и опасность спуска с дерева не давали ей покоя. Быстро забравшись наверх, она, как и котята, боялась спуститься вниз: земля кружилась у неё перед глазами и обратный путь казался слишком опасным. Поэтому, подобно мяукающей кошке, попавшей в опасное положение, она привлекала к себе внимание отца смехом. Нет, она не за что бы не призналась ему, что сильно боится и уж, конечно, никогда бы не попросила его о помощи – она прятала свой страх за заливистый хохот. Отец, услышав её смех, лившийся откуда-то сверху, подходил к платану и громко отчитывал дочь за непослушание: «Только сорванцы, а не приличные девочки забираются на деревья!» А потом поднимал к ней свои надёжные ладони, в которые она, уже ничуточки не боясь, стремительно падала.
