Семья у Ники считалась нормальной, если учитывать, что чуть ли не в каждом поселковом доме было, в среднем, по четверо детей. Ее мать, Надежда Юрьевна, работала продавщицей в продуктовом магазине, а отец (его все звали просто: дядя Степа) – шофером при сельсовете. Между старшим братом Рудиком и ее сестрой Аллой, существовала разница в возрасте на пять-семь лет. Незначительная, вообще-то, но для самой Ники, она казалась огромной. Все в доме, к ней, относились как к несмышленышу, ведь она – младшенькая, и ее, по мнению других, нужно опекать.
Жили они дружно, и одно из самых первых Никиных воспоминаний, как раз и было то, как брат и сестра ее кормили. Родители, в это время, скорее всего находились на работе, а она, Ника, оставленная на попечение старших детей, сидела на коленях у Аллы и, Рудик пытался попасть ложкой с кашей в рот сестренки, вертящей головой. Какой именно кашей они ее кормили, этого она, естественно, не помнила, но вполне вероятно, что манкой. Потому что, именно манную кашу, с незапамятных детских лет, Ника терпеть не могла. Ей легче пробежать босоногой по крапиве, чем съесть тарелочку этого противного варева. Помнится, когда уже став значительно больше, у соседей ее посадили за стол вместе с неизменным другом, всех детских игр, Лешей кушать, а на стол поставили это ненавистное блюдо. Ника, с диким ревом убежала домой и заявила своей озадаченной матери, что к соседям больше никогда не пойдет, так как, они, ее заставили есть то, что она терпеть не могла. Долго же, у них в доме стоял хохот Рудика…
Другое детское воспоминание выхватило из памяти поездку к бабушке на деревенский престольный праздник. Они, тогда, всей семьей туда поехали. Нарядные и веселые… отец почти всю дорогу держал двухлетнюю малышку на руках и, только, возле бабушкиного дома отпустил Нику на зеленую, в желтых одуванчиках, лужайку. Там, у забора, лежали сложенные доски и несколько бревен, оставшихся после строительства дома. Несколько лет назад, в бабушкиной деревне случился грандиозный пожар, когда выгорело чуть ли не полдеревни… На этих бревнах и собиралась детвора со всей улицы. И, пока взрослые отмечали свое торжество, дети устраивали разные игры.
А вот зима… Рудик сталкивает Нику, сидящую в санках со склона горки, сделанной руками уличной детворы. Она визжа, со скоростью, так, что захватывает дух, несется вниз и, чуть, не доезжая до стоящей сестры Аллы, переворачивается и оказывается в сугробе… Алла помогает ей встать, оттряхивает снег с ее куцей шубейки… а, морозный воздух так и щиплет за щечки, и сестра ей поправляет завязанный сзади шарфик, натягивая его снова на курносый Никин нос. И потом, уже в вечерних сумерках, они все втроем забираются на теплую печь и сидят там до самого прихода родителей.
Один из первых запомнившихся Новогодних праздников, оставивших след в ребячьей душе… Детский хоровод вокруг нарядной зеленой красавицы. Пахнет хвоей и чем-то еще, вкусным и терпким… Дед Мороз с длинной белой бородой, в колпаке и красным носом, вывел Нику из хоровода и поставил перед собой. А она, запинаясь, скороговоркой, прочла ему заученный дома, под руководством старшего брата, небольшой стишок:
…Здравствуй Дедушка Мороз,
У тебя сопливый нос!… —
все вокруг так и грохнуло смехом! Ничего непонимающая Ника испуганно оглядела смеющихся людей и, внезапно осознав, что перепутала и ляпнула то, что совсем не следовало говорить, тихо поправила себя:
– Ой, я не правильно сказала… У тебя красивый нос!.. – и от испуга, что сделала не так, как нужно, заплакала.
Дед Мороз улыбнулся в бороду и, наклонившись к ней, вытер с ее лица слезы:
– Ну, что ж ты девочка плачешь? Я не люблю тех, кто плачет!.. – вынув из своего мешка пряник и несколько карамелек, он протянул их ей. – На-ка, тебе маленький гостинец от зайчика!
Ника робко взяла из его рук угощение и, пролепетав «спасибо», вернулась в хоровод. С тех пор, ежегодно, перед каждой Новогодней елкой ей напоминали этот, оконфузивший ее, случай.
Память детства оставляет образы, ярко ослепляющие сознание. Красочные картинки не имеют, можно сказать, ничего общего с тем, что остается в памяти уже когда человек становится старше. С годами восприятие как-то блекнет… Радужный мир, который познает ребенок, постепенно теряет свою особенность и неповторимость. Если раньше, Ника остро воспринимала то, что ее окружает и любые огорчения, которые происходили с ней или с теми, кто находился в поле ее зрения, становились для нее чуть ли не трагедией личного плана, то постепенно все это сглаживалось. Детские впечатления и неприятности принимали более личностный характер, и, теперь, уже в разряд трагедии переходило только то, что так или иначе, затрагивало непосредственно круг ее интересов. Ребенком Ника чувствовала себя частью окружающего мира, и ей казалось, что в глазах этого мира и она что-то да значит… но, к сожалению, с каждым днем, она все отчетливее начинала сознавать, что это все не так и, каждый человек несет в себе то, что есть у него в душе. Не больше, ни меньше. И все живущее, одновременно независимы друг от друга так же, как и неразрывны между собой… как бы то ни было, открытия доставляли ей острые минуты осознания своей беспомощности в ходе некоторых событий. Трагических событий, которых невозможно исправить.
Ей было лет шесть, когда случилась эта потеря…
Она сидела с Лешей, на лавочке, недалеко от своего дома. Возле них остановилась машина и, из нее, под руки вывели мать. Ника побежала навстречу, но мать невидящими и заплаканными глазами смотрела куда-то мимо нее…
– Мама, а где папа?.. Вы же сказали, что придете вместе и мы поедем к бабушке… – уже в доме, Ника нетерпеливо затеребила руку матери.
Мать, словно придя в себя, посмотрела на младшенькую, обняла ее и заголосила:
– Нет у нас больше папки, доченька!.. нет…
«Как это, нет?.. – недоуменно подумала Ника. – Ведь, он же, – есть!..» и, она вырвалась из, удушающих ее, объятий.
Тут, с улицы, одновременно вбежали запыхавшиеся Рудик с Аллой. Ника кинулась к ним испуганной птичкой:
– Мама говорит, что у нас нет больше папки, а куда ж он делся-то, куда?
У четырнадцатилетней Аллы брызнули из глаз слезы, она обняла худенькое тельце сестренки и молча прижала ее к себе.
– Значит, это правда… – не то спросил, не то просто пробормотал растерянный Рудик.
В доме надолго зависла тягостная обстановка. Какие-то люди сновали взад-вперед, приехавшие тетки, сестры родителей, хозяйничали на кухне, готовя поминальные блины и прочее съестное. Центральное место в доме занял гроб с телом отца… смерть никак не отразилась на его внешности, казалось, что он только спит. Ника слышала, как люди, переговариваясь между собой, обсуждали случившееся. В тот день на другом конце поселка загорелся дом. Ее отец, оказавшись поблизости, стал помогать выносить вещи. И уже непосредственно перед тем, как рухнули перекрытия, он выбежал с хозяйским барахлом. Бросив все на землю, он словно присел рядышком, отдохнуть. Но у него, как потом сказали врачи опоздавшей «скорой», отказало сердце…
