Эта последующая глава
Была продолжением предыдущей
Которая была правнучкой начала
А. Хвостенко «Вершина реки»
Хоронили Романа Владимировича Рыжова.
… мая 19.. года по улицам провинциального города Л., Петербурга, двигалась странная процессия. Большей своей толщей проходя вдоль центральной магистрали, она кое-где вдруг разветвлялась и, огибая протоками и рукавами старинные дворцы и высокие храмы бывшей Пальмиры, продолжала разъединяться вплоть до одночеловеческих ручейков по лестницам домов и коридорам общих квартир и по комнатам, достигала самых тайных дорог воображения и души, а там нежданно вновь обнаруживалась в таком-то географическом месте, например на крутой улочке азиатского города вдоль стены в виде осла с человеком на нем верхом, в чалме и парой верблюдов, следующих за ним караваном с провисшими недоуздками, груженным четырьмя вьюками, судя по их неосязаемой огромности набитыми ничем. Затем все это опять сливалось в текущую колонну толпы. Идущая туча продолжала переноситься вперед, а во главе ее стоял движущийся гроб, в котором и был покойник Роман (Владимирович Рыжов), его труп, мертвое тело, бренные останки.
Всем распоряжался некто Сивый. Это он, товарищ Сивый, пекся о внешней стороне ритуала. Пряча на груди под серым плащом что-то похожее на длинный согнутый пополам батон, мелькал товарищ Сивый то тут, то там среди наиболее скученных групп толпы, повсюду наводя порядок немногословно, одним своим появлением, и лишь иногда поправляя надвинутую на самые брови шляпу, из-под полей которой смотрели довольно жесткие требовательные глаза желтовато-стального цвета со зрачками, сведенными в иглу. Выше виднелся вертикальный шрам, прямо посередине, изобличавший в его владельце малого бывалого. С людьми управляться учить его было ни к чему. Это сразу ощущалось. Чуть замешкается какая-нибудь часть, как можно было видеть его рядом, обходящего легкой походкой – шепнет два слова, не наклоняясь, – и они уже двинулись как прежде, а Сивый, приплясывая на прямых ногах, снова где-нибудь у своих дел.
Те, кто имел к нему отношение, выделялись полнейшей нехарактерностью. Но чтобы они были вовсе безлики – такого не скажешь. Некоторые, конечно, – да, внешний вид имели неброский и стертый, зато другие, словно присвоив утраченные лица тех, шли, гримасничая ими во все стороны, размахивая многими руками, ногами, иные же шли лишенные таковых, то тучные сверх меры, то тощие, как легкая кость. Но вся эта лишь при пристальном смотрении различимая пестрота на небольшом расстоянии бледнела и терялась в чем-то общем и неуловимом, в какой-то расплывчатой черте, клеймившей их – тех, кто до Сивого имел касательство.
Близость заключалась в обслуживании, но и не только.
Из обслуживавших многие шли впереди и несли перед собой на протянутых ладонях подушечки. На подушечках были выложены предметы Романа Владимировича, интимных немного, больше официальные. Первым был круглый бюстик из бисквита, чтобы держать на столе при жизни, а сейчас его несли за гробом, и он качался и прыгал, ибо нес его хромой. Хромой нес его, а другой поддерживал под локоть первого, и случалось, что они припадали разом, а случалось – по очереди, и их движения, соединившись, могли бы создать регулярную волну, кабы тот, кто помогал несущему, сам время от времени от него не отцеплялся, и этот шел тогда свободно, движимый только собственным телесным ущербом.
За сим наблюдалось несколько в партикулярном, но на вид переодетые, тоже в пиджаках, плащи через предплечье, семеро их было, шестеро несли каждый свою часть, а целое нес седьмой. Это было так. Сперва несли хлебных два пука, свернутых, как рога, и к ним по семь диадим на каждый рог с именами народов на каждой повязке – отличные ленты, – блестящие, шелковые, пламенеющие на свету. Потом шел один со звездой, с большой пентаграммой, улыбаясь, как кинозвезда, но только ртом – глаза оставались как были. Следом – еще пара. Ретиарий-пролетарий с сетью, какую образуют пересекающиеся меридианы и параллели, а вместо трезубца – с молотом, которым он словно бы собирался оглушить женоподобного колхозника-мирмиллона, вооруженного коротким, мощным, как ятаган, серпом и щитом, покрытым с гомерическим реализмом выколоченными царствами восточного полушария. Ими, то есть щитом и серпом, он вяло отмахивался против молота и сети предшествующего майора. Все эти символы соединялись на подушечке седьмого. Земля оказывалась промежду рогов, перевитых диадимами, вся охваченная измерительной сетью и припечатанная обольщающим символом рабочего класса с крестьянством, звезда повисала повыше, меж самых окончаний рогообразных хлебов над восточным полушарием, солнце же располагалось прямо под землей, упершись лучами в пустой ледяной материк. За ними следовала небольшая пауза.
Потом шли уже штучки попроще. Пресс-папье с изображением Капитолийской волчицы из прозрачной пластмассы вместо ручки – сувенир делегации сапожников; ажурная башня – ручная работа, щетина и клей; модель исторического судна в виде зажигалки с монограммой; и много другого барахла, всего не упомнишь.
Несли звезды. Алюминиевые, жестяные, латунные, картонные, розового пластика, по одной, по нескольку; на иной подушечке располагалось не менее чем целое созвездие. Часть из них были морские звезды – засушенные и в банках. Два раза по ошибке спруты. Затем Млечный Путь, кометы, маленькие ракеты, спутники, противоположная сторона Луны, Земли, Венеры, Сатурн с кольцами – вся воздушная колышущаяся и приплясывающая тварь, флаги великих и малых союзных государств, дрессированные кошечки, коллекция этикеток от спичечных коробков и прочее.