Что может быть ужаснее, чем выселение из гостиницы? Беспощадность рук тех, кто выселяет. Их ногти так вонзаются в кожу, что оставляют следы в виде маленьких кровавых полумесяцев. Ногти и руки очень виртуозны и очень цепки.
Сколько беспринципности в работниках и охране гостиницы. Беспринципность чужой силы проволокой протягивается сначала внутри рук, сквозь плечи и шею, потом вниз по груди и спине и останавливается где-то в ногах. Выселить бы эту отвратительную, почти неистребимую силу, чтобы ее не было. Всё выселяет человека из него же самого, но ничто не может вселить его обратно.
Нежелательного постояльца валят на пол – его увлекают с вершины стояния на месте к низинам пола. Несколько человек, не произнося ни звука, грубо подхватывают постояльца за руки и за ноги и быстро выносят из гостиничного номера – остается незакрытая дверь и две стороны, которые она разделяет собой – внутренняя и наружная.
А как же вещи бывшего жильца? Что с его чемоданами и сумками? Они бегут следом за хозяином. Похоже, владельцы гостиницы, охрана и обслуживающий персонал не замечают вещей. Будто бег вещей неинтересен персоналу.
Пространство вестибюля сжимается за вещами. Постояльца несут вниз по лестнице на руках, а тот лишь смотрит, как ступени лестницы врастают одна за другой в потолок, а контуры дверей номеров сливаются с линиями сводов коридоров.
Всё переворачивается вверх дном, и голова человека болтается в воздухе. Справа и слева мелькают ноги, руки и туловища слепой воли и указания, которые держат конечности человека в невесомости.
Наконец его выносят из гостиницы и, раскачав как следует, бросают на тротуар. Вещи остаются с ним. Они окружают его и поддерживают сочувствующими взглядами.
Я не иду по жизни, а прыгаю по ней. Я совершаю непрерывную череду прыжков за благом. Для меня уже давно это стало обыденностью, нормой, с которой я не могу ничего поделать.
Я угодил в тюрьму, возведенную для меня жизнью, и если бы у меня была динамитная шашка или граната, я бы не переменно использовал ее – взорвал бы эту тюрьму. Но что бы тогда стало со мной? Может быть, покалечился!
Самое прискорбное в моём положении то, что я постоянно вижу только затылок и спину блага жизни. Я пока ни разу не увидел лица его, и не знаю, и не смогу перечислить его особенностей. И всякий раз, когда я хочу представить лицо блага жизни, оно то поднимается, то опускается в моём воображении, и мои глаза просто закрываются.
Впрочем, особенности затылка блага жизни я также вряд ли назову – он постоянно либо резко взлетает, либо неожиданно падает. Всё во мне живет интересом к моему положению в этом мире, а мое положение – никогда не идти нормальным шагом, только существовать в прыжках. Очень, очень трудно прыгать без перерыва, без передышки и при этом еще удерживать ровное дыхание.
Во мне есть остатки мелководья, и когда вода полностью исчезает, в сухой почве обнажаются настоящие лабиринты трещин, из которых я что-то насвистываю благу жизни.
Я маленький колодец посреди пустыни, объятый иссушающим, изнуряющим зноем. Во мне есть вода, на самом моём дне. А еще во мне живет влажный мрак, который разъединяет мое дно с моими краями, очерчивающими мой открытый верх.
В этих необжитых и жестоких пределах я единственный способ справиться с жаждой, моя вода – это эликсир, исцеляющий от сухости в горле. Мне не укрыться от зноя, сухости и враждебности окружающего мира, зато ко мне тянутся все стороны света. Если меня всего раскопать, будет ясно, как я выгляжу – я похож на каменный стержень, всаженный глубоко в землю.
Мои внутренние края объяты сырым мраком. Он дышит на меня влажностью, от этого мои стенки такие влажные. Мрак, скрывающийся от солнца во мне, может быть сырым, и я могу сказать, насколько он сырой. От сырого дыхания мрака можно поежиться. Меня что-то или кто-то придумал – я сам не мог бы появиться здесь просто так.
Предназначение воды – текучесть, предназначение меня – избавление от жажды. Я часто чувствую, как от моего дна к краям моего открытого верха поднимается ведро на веревке – в другое время оно всегда стоит рядом. Как много сил прилагает тот, кто поднимает ведро с водой, и каково напряжение его мускулов при этом! Во мне не так уж много воды осталось, дно пока еще скрыто под ее уменьшившимся слоем, однако хорошо различимо оно и почти целиком видны круглые каменные стены. Они такие сырые, но и это только пока…
Помню, в меня кто-то крикнул – гулкое мощное эхо разнеслось по моим каменным внутренностям. Я содрогнулся весь. Холодная вода на дне вторит эху легким возмущением гладкой поверхности. Я нередко задумываюсь: как всё же быстро высыхают мои стенки, высыхают и капли на них. Вода почти покинула меня, пройдет еще немного времени, и я высохну, вода, моя пленница, исчезнет, и я останусь тюремщиком без пленника.
Вокруг меня следы неровных подступов страждущих, или, иначе говоря, чужаков, которые перевешиваются через мои края, чтобы разглядеть, осталась ли вода? Это насущный для них вопрос. Да, мой остаток принадлежит вам! Однажды я исчезну, и это будет окончательно и бесповоротно.
Я не всегда могу выдать толковую идею, когда меня просят об этом. Обычно я сразу, можно сказать, на ходу придумываю что-нибудь, что другие используют в своих целях.
Однако в редких случаях у меня опускаются руки, и я никак не могу ничего придумать. Я понимаю, что во мне есть много разных идей, но только не могу добраться до них, словно они спрятались в таком месте, которое окружено горами, морями, вакуумом.
Так вот, если в момент, когда я собираюсь что-нибудь написать, меня вдруг перестают посещать идеи, я сажусь за стол, беру тетрадный лист и начинаю просто водить карандашом или ручкой между разлинованных строк.
Я жертва. Я проигравший. Моя ручка или карандаш скользят между строк, и я ожидаю, что хотя бы они наткнутся на какую-нибудь одинокую, отбившуюся от своего племени идею. Мое отчаянье от понимания собственной беспомощности меня растягивает, как резиновую куклу, вверх и вниз, рвет напополам вперед и назад.
Человек представительной наружности, которого мы внимательно слушаем, и с которого мы не сводим глаз, – наш учитель.
Мы все готовы стать поборниками его учения, и надо заметить, что именно в этом его преимущество. Мы открыты, не защищены – у нас нет ни брони, ни твердой кожи, которая смогла бы отражать знания, обрушивающиеся на нас каменным градом. Но нам этого и не нужно, поскольку то, чему наш учитель хочет нас научить, безобидно.
