Сияло утреннее весеннее солнце, обещая, что весь день будет ясным, так как нигде на небе не было ни единого серого облака. Лучи солнца блестели по крышам, попадали в окна и будили желающих выспаться в выходной день жителей. Улицы центральной части города были слишком пустынны для такого часа, по ним шли, жмурясь, немногочисленные прохожие, и было совсем непонятно, рады они ясному дню или нет. Но молодой человек чуть выше среднего роста, с тёмно-карими глазами и почти такого же цвета волосами, был точно рад такому редкому явлению, так как солнце ассоциировалось у него с самыми приятными воспоминаниями.
Однако именно сейчас он думал не о нём, а вот о чём: «Гений, гений, гений… – звучало у него в голове, – кто же это? Совсем, совсем мне не ясно. Что это за условия такие, в которых приобретается гениальность? Странно, странно: нет ответа. Если я живу в достатке, с удобствами, могу ли я стать гением? Нет, понятие это субъективное, здесь метафизики часть, нужно всё обдумать, записать. И что, если эта „гениальность“ приобретается лишь после жизненных потрясений, которые смело и стойко перенёс человек. Но вот мы опять возвращаемся к Марку Аврелию… Глупости! Опять к мыслям тем же возвращаюсь. А может быть, гениальность человека с ним с рождения? И потому стать гением потом уже совсем невозможно. Нет и нет: теория эта опять совсем не то. Что же тогда „то“? Вряд ли все нам известные гении уже родились такими. Это всё воля случая, пожалуй, и, разумеется, какая-то направленность личности на определённую цель…» – таких мыслей был полон этот молодой человек, уже заканчивая свою утреннюю прогулку по городу и идя по Садовой улице к своему дому.
Обычно во время таких прогулок у него было одно из двух состояний: или мыслительное, или наблюдательное. Когда, как сейчас, он пребывал в мыслительном состоянии, он был совершенно погружён в свои думы, обособлялся от окружающего мира и совсем никого не замечал, взгляд его был рассеян и смотрел перед собой. Наблюдательность же, напротив, была состоянием, когда взгляд его становился строгим, устремлённым на поиски зрительного наслаждения. И наслаждение это он пытался найти во всём: от прохожих до величественных петербургских зданий.
Мыслительное состояние молодого человека закончилось на проблемах гениальности, так как он снова не нашёл их решения, хотя они его уже давно мучили. Но в состояние наблюдательности он тоже не перешёл, а погрузился в какие-то ещё неизвестные ему самому, новые чувства. И так, в таком состоянии, он дошёл до самого своего дома, который находился между набережной реки Фонтанки и Садовой улицей.
Уже около входа во двор, который представлял собой широкий колодец, где даже росли тополя, его неожиданно окликнул достаточно высокий мужской голос, который будто бы прозвучал эхом и куда-то пропал. Он обернулся и увидел человека маленького роста в тёплом зимнем пальто, которое явно было ему велико. Лицо маленького человека было в непонятном напряжении: губы и брови его немного дрожали, будто бы он сейчас же был готов залиться громким беспричинным хохотом. Мелкие черты дрожавшего лица имели серый оттенок, и на фоне этого оттенка ярко блестели большие лазурно-голубые глаза, так не подходившие ко всему остальному облику этого человека.
– Вы ведь Арсений Сатукеев? – спросил маленький человек. Губы и брови его, по-прежнему напряжённые, создавали неприятное ощущение надменности при каждом слове.
– Да, да, это я, – растерянно сказал Сатукеев, которого неприятно удивила подобная встреча, а также то, что спрашивающий знает его имя.
– Я-то хотел вам сообщить, – очень быстро произнёс маленький человек, не заметивший неприязни, с которой говорил его визави, в этот же момент напряжённость сошла с его лица, будто смех был подавлен, и он ещё быстрее продолжил: – Профессор-то ваш, Андрей Андреевич, скончался. Занятий некоторых не будет, отдыхаем, можно сказать. Я-то Пешкинский, вместе с вами учусь; только курсом старше и на другом факультете, вот вы меня и не распознали. Будем друзьями. Андрей Андреевич у нас тоже преподавал, о вас-то много рассказывал, говорил, что вы человек прогрессивный, «новой правильности», так сказать.
Он взглянул на Арсения, ожидая его ответа на переданные лестные слова профессора, но вместо этого Сатукеев спросил:
– А почему не позвонили или не написали, так же легче? – его неприязнь к собеседнику почти ушла, он переменился, но всё ещё не принимал во внимание и не осознавал новость о кончине профессора.
– Да это идеологии противоречит, так сказать. Всё долго рассказывать. Но и ещё лично познакомиться хотел и, когда меня попросили некоторым студентам о новости этой рассказать, решил вот так к вам сразу и прийти. Узнал я недавно о кончине; говорят, он в субботу «отчалил», а отчего – кажется, никому не ясно. Профессор-то достойный был, можно сказать, даже самый лучший в университете нашем. Да что там в университете – в городе во всём, в стране даже! – он одушевлялся всё сильнее, и лицо его снова задрожало, напряглось, а большие голубые глаза заблестели ярче. Сатукееву он снова показался весьма неприятным, и к тому же ещё где-то в его подсознании, в глубине самой, начало появляться ощущение чего-то крайне нехорошего.