Моей матери,
Ольге Яковлевне
Внучка в свои три года начала просить меня:
– Дедушка, налисуй мне косеську или собаську (то есть – кошечку, собачку) … Налисуй мне лечку (речку). И чтобы по ней плавали уточки… – Иногда просила нарисовать ей человечков.
И я выполнял её просьбу – рисовал. Но как это всё получалось – смешно смотреть. Однако ей нравилось. Даже пыталась перерисовывать что-то с этих «шедевров». А то и сама что-нибудь к ним пририсует. Занятие для неё, похоже, не обременительное. И я, поглядывая на её рисунки, ловил себя на мысли, что есть в этом маленьком человечке зернышко таланта. Ей три года, а рисует на уровне, пожалуй, пятилетнего ребёнка, а то и старше. Схватывает какие-то формы, пусть даже фантастических существ, но они получаются у неё всё-таки образными, понятными.
Я, разумеется, похваливал её старания, что-то подправлял в рисунках моей маленькой художницы. Но рисовал едва ли лучше ребёнка. Потому как талант мой давно уж рассеян и потерян. Ведь талант как таковой, сам по себе не может быть величиной постоянной, его может даже и не быть. Но стоит душе настроиться, отчего-то возгореться однажды, и он начнёт проявляться. А там уж всё зависит оттого, как мы встретим его, и как будем развивать дальше, и в каких условиях он будет шлифоваться. Иногда ему нужна мудрая рука родителя, наставника, и он разовьётся. А иногда… достаточно какого-нибудь незначительного случая, даже намёка достаточно, чтобы этот талант загубить, срубить тот душевный расточек.
Я вот, например, знаю одного человека, который любит петь. Но не поёт. В детстве её раз одернули – сфальшивила девочка по неопытности мелодию песенки – и всё, замкнулся маленький человечек. И умерла её песенка. А голос у этой женщины лиричный, мягкий, и душа в ней широкая. Чуть бы ей в ту пору подсказать, да в более мягких тонах или интонациях и, глядишь, была бы ещё одна Людмила Зыкина, или Ирина Архипова.
Вот примерно такое же произошло когда-то и с моей дочерью. Дочь начала рисовать тоже рано. Но тогда я ей не помогал. И вообще, избегал с ней данных упражнений, отговаривался, слагаясь на занятость и прочие причины. Однако, тем не менее, прогресс в рисовании у неё наблюдался. Вначале она рисовала так же, как её дочь сейчас. Со временем – лучше. Потом, когда народился братик, она рисовала для него. И ему не приходилось в её рисунках разгадывать, что на них изображено: человек, лошадь, дом ли, – не в пример некоторым художникам, которые, дожив до глубоких седин, всё ещё рисуют каких-то уродцев, оправдывая свои творения детским мировосприятием. Дескать, дети именно так видят мир их окружающий. Мол, незачем нагружать их изысками, чёткими формами, совершенством. Палка, палка, огуречик – вот и вышел человечек…
Но, чем старше становишься, тем чаще встречаешь людей, отношение к искусству которых так и остается на уровне детского восприятия – поверхностным, неглубоким. И, к сожалению, в изобразительном искусстве эта тенденция доминирует. Не отсюда ли отношение отдельных к окружающему миру, осознание его и их бездушие? Воспринимают мир утрированно, абстрактно, не испытывая к той же природе душевного трепета, а к человеку – любви, к ценности его жизни.
Так вот, что касается моей дочери, в ней заметен был прогресс, и в рисунках наблюдались осмысленность, изображения близкие к реальности. Уже к школе она умела рисовать и надо признать – неплохо. Но, как говорится, рисуют дети – пусть забавляются. Однако дочь настолько тогда осмелела в своём художественном творчестве, что замахивалась на более сложные сюжеты и даже портреты: матери, отца, бабушки, дедушки. Словом, она не стояла на месте, развивалась её творческая индивидуальность.
От неё вирусом творчества был заражён и братик, а может быть, он с этим зернышком и родился, и попало оно на благодатную почву. Подрастая, он следовал за сестрой, подражал ей в тех упражнениях. Но над ними какого-либо руководства, поощрения, тем более назидания не было. И если бы их немного поддержать, поощрять бы в то время, а лучше – отдать в какой-нибудь кружок, или же в изостудию, то, кто знает, быть может, из них получилось бы что-нибудь, в смысле – мастеров карандаша и кисти. Но в моей натуре ничего подобного не проявлялось.
Наоборот, я отстранялся. Я не стремился потакать их способностям, если не сказать хуже. И моё внешнее безразличие, разумеется, сказалось на их дальнейшей судьбе, и потому, пройдя обязательную увлечённость к рисованию, они пошли по другому жизненному пути, избрав далеко не творческие специальности. Хотя дочь, уже для своей дочери, рисует эскизы на белой бумаге и, надо сказать, не бездарно, но на уровне дилетантском.
На протяжении двух-трёх лет, глядя на рисунки внучки, я с грустью вынужден был констатировать: и у этой пигалицы устойчивая тяга к рисованию! И не просто абы что, и абы как…
Вот взять хотя бы сегодняшний рисунок. Ну, чем не произведение искусства! В пять лет и так рисовать – откуда это? И откуда вообще в нашем роду (начинаю отсчёт от себя, поскольку всех предшествующих родственников отца и деда с прадедами я не знаю, тем более об их способностях) сидит тяга к искусству, этот расточек, который уже третье поколение пытается в нас вырасти в нечто оригинальное, талантливое? И который я умышленно подавляю и заглушаю.
Давно известно, что дедушки и бабушки сильнее любят своих внуков, чем детей. Быть может, это происходит из-за призабывшегося чувства нежности к своему первому родному существу за долгие годы его взросления. Душа обновляется с внуками.
И сейчас, глядя на маленького человечка, склонившегося над листом бумаги, у меня в душе возникает какое-то странное чувство похожее то ли на раскаяние перед её матерью, то ли перед собой. Теперь смотрю на способности внучки более терпимо, даже готов, кажется, на содействие. И потому, наверное, буду ей потворствовать, и на этот раз постараюсь отдать её в изостудию, и оплачивать эти занятия. (А когда-то, даже бесплатно не хотел обучать дочь и сына.) Видимо, тут как раз и проявляются качества, определяющие отношения родителей с детьми и с внуками, то, что не дозволено было первым, позволяется нами их чадам. Они, эти чувства, и смягчают во мне былую принципиальность, которая некогда затаилась в сознании и в душе пополам с горечью, что почерпнута мною в детстве от пережитого разочарования и обиды.
И если в молодости моё поведение можно было воспринять за эгоизм, то в зрелом возрасте под давлением новых чувств начинаю испытывать даже какую-то вину, что вот, из-за какого-то недоразумения, отрицательно повлиявшего когда-то на тебя, ты не правильно поступил по отношении и к своим детям. Быть может, у них по-иному сложились бы их судьбы, возможно, интереснее, увлекательнее и содержательнее, нежели, чем теперь. Хотя они меня ни в чём не упрекают, не жалуются на жизнь, и мы обходимся без взаимных упрёков. Скорее это потому, что они не ведают о скрытой во мне тайне. Мне всё время казалось, что достаточно было того, чтó когда-то я сам пережил с художеством.
