Теперь, когда я стал стар, многое представляется мне иначе. Далекие картины начали уже терять свежесть и чистоту своих красок. Образы, носившиеся когда-то передо мною и пересекавшие орбиту жизни, подобно сверкающим метеорам, утратили свой блеск и удалились совершенно с умственного моего небосвода. Все-таки я не ошибусь, предположив, что к тому моменту, когда глаза мои сомкнутся и затворятся ото всех видимых образов, некоторые из них останутся, чтобы не покидать меня в последнем пути. Из того, что мысли мои все чаще устремляются к сим лицам, заключаю, что момент, в который мне потребуется все их участие, не далек, а потому поспешу рассказать то, о чем намеревался.
С чего мне начать? Я не сочинитель, и мысли мои разбегаются, как скоро хочу я выразить их пером. Но стану воспоминать и записывать, как сумею.
Я уже объявил, что никогда не был сочинителем, а потому будет уместным добавить каков род моих занятий.
Несколько поколений моих предков посвятили себя медицинскому поприщу. Известный некогда член медицинской канцелярии фон Дегульст состоял с моей семьей в дальнем родстве и помог моему отцу, тоже доктору, устроиться на службу при дворе императрицы Анны. Воля отца, обстоятельства и собственная охота согласно направляли меня к той же цели, я избрал медицину родом своей деятельности, будучи еще отроком. По окончании слушаний общего курса Славяно-греко-латинской академии, я среди прочих студентов-медиков, держал экзамен на звание доктора. В присутствии таких знаменитостей как Николай Бидлоо и Павел Захарович Кондоди, бывших нашими экзаменаторами, я провел четыре операции.
В том числе успешно совершил литотомию – иссечение камня из почки. Действовал я, руководствуясь наставлениями Чизлдена, английского врача, которому одному из первых удалась эта операция. По единодушному мнению комиссии я выдержал испытание «изрядно».
Если читатель сколько-нибудь знаком с медициной, то по одному тому, что студенту предложили произвести литотомию (даже пусть только на трупе) он может судить о том сколького я достиг в своем искусстве. Кроме того, от природы я был очень ловок, и, хотя никогда не был ни умником, ни красавцем, к тридцати годам сумел прослыть и тем и другим. Первое удалось мне благодаря искусству входить в доверие к любому лицу, а также молчать, когда того требовали обстоятельства. Второе – благодаря крепкому сложению и бархатным широким бровям, которые у русских называются «соболиными» и служат верным признаком решительного нрава.
Прибавьте к этому изящную важность обращения, с детства перенятую мною у русских вельмож и прекрасное, по моему положению, образование, и вы поймете, что в своем кругу я был достаточно заметною особой.
Некоторые, знавшие меня в ту пору, полагали, что я много мог достигнуть в военной службе. Другие говорили, что природные мои способности, родись я только в более высоком звании, позволяли мне испробовать жребий политика и дипломата. Сам же я был убежден, что мог украсить собою любое поприще.
* * *
Однажды поутру матушка с озабоченным лицом объявила, что у нее до меня есть дело.
– Готов служить вам, – отвечал я со всегдашней своей любезностью, прежде чем узнал в чем состоит оно.
Надо сказать, матушка, несмотря на то, что отец ее был простым русским лавочником и не мог дать дочери никакого сколько-нибудь приличного образования, была дамою весьма разумной и дельной. Мне было хорошо известно, что она не потребовала бы ни от меня, ни от отца ничего выходящего за пределы интересов семьи и упрочению нашего положения.
– Благодарю тебя, мой друг, – продолжала матушка, присаживаясь рядом со мной.
– Вчера виделась я с Натальей Гавриловной, и она со слезами просила меня о сестре своей Прасковье Гавриловне. Она давно больна, но еще никогда не обращалась к доктору, сколько-нибудь знающему свое дело. Муж ее скуп до крайности и пользует супругу искусством приятеля своего – цирюльника и обилием тяжелой, нездоровой пищи до которой сам большой охотник. Ты знаешь скольким обязаны мы нашему благодетелю, супруге которого приходится Наталья Гавриловна близкой родней. Я не могу сделать ей неприятность.
Я очень понимал, что отказать Наталье Гавриловне было не только не любезно, но грубо и дерзко. Было бы делом черной неблагодарности пренебречь всеми услугами, которые были оказаны моему отцу нашим благодетелем Блюментростом. Будучи вдохновителем и директором Медицинской канцелярии сей ученый муж отдал не мало энергии делу примирения и объединения представителей немецкой и русской партий в своем заведении. Чтобы сколько возможно умерить пыл честолюбивых соперников он специально ввел должности двух секретарей канцелярии— русского и немецкого. Для отца моего, поистине, было счастьем пользоваться доверием такого человека. Протекции Блюментроста были обязаны мы полученным отцом правом пользовать Эрнеста Бирона. Вторым, равным по значимости моему отцу медиком, был Карл Рейнхольд. Этот иногда бывал зван на совет самими Фишером и Сханцем, пользовавшими государыню и первых лиц двора.
– Итак, вы посылаете меня к сестре Натальи Гавриловны, несмотря на скупость ее супруга? – спросил я, зная, что матушка не любит приказывать, и ей приятнее будет ответить на мои предположения, нежели прямо объявить свою волю.
– Что делать, мой друг? Наталья Гавриловна умоляла меня именем нашего благодетеля. Кроме того, она уверила меня, что, если только больная получит облегчение от болезни, а сама она – облегчение от слез и тоски, муж ее готов будет на издержки, которые должен был бы понести скупой супруг сестры ее. Задержись, если потребуется, в их семействе. Этим окажешь ты большое утешение мне и Наталье Гавриловне, а себе доставишь немалую пользу. Ведь Прасковья Гавриловна больна не на шутку, и если Бог поможет тебе, ты упрочишь свое имя, которое уже мало уступает в известности имени твоего отца.
– Что ж, матушка. Вы как всегда правы, – отвечал я, – далеко ли мне ехать?
Оказалось, что семейство Прасковьи Гавриловны приживает в селе Бугурасово в семидесяти верстах от столицы, и состоит из супругов и одной дочери, тоже нездоровой после несчастного происшествия дорогой, когда экипаж перевернулся при спуске с холма и придавил ребенка.
Путешествие в Бугурасово проделал я без каких-либо задержек и поздно вечером, когда дом уже спал, прибыл в усадьбу. Слуга провел меня в отведенную комнату, опрятную и просторную, но лишенную каких-либо претензий на изящество убранства. Я устал с дороги и, стремясь размять онемевшие члены, решил пройтись по саду прежде, чем лягу спать.
