Она даже не надела перчатки. А может так и надо? Медсестра была не из приятных, такой тип с толстым задом, который достаточно ловко пробирается в коридорах между полками и кушетками, не задевая ничего, кроме пациента. Я притягивала к себе колени каждый раз, когда ее бедра касались их. Так я оборонялась. Медсестра вымыла руки, намочила кусочек марли спиртом, взяла мою руку и протерла место, куда впрыснет вакцину. Я начинаю дергаться. Начинаю потеть. Она вытащила из упаковки шприц. Терпимо, конечно, но я слишком погрузилась в эту больную точку. Поршень выдавливал берилловую инъекцию из корпуса.
Медсестра выкинула шприц в желтый пакет.
– Свободна.
Я промедлила.
– Я правильно сделала?
– Сомневаешься?
– Немного.
– Тогда, спрашивается, зачем согласилась?
Я же знала, что от женщин с толстым задом не жди сочувствия, если они медсестры. Впрочем, прошлая тощая стерва, которая неправильно выписала мне направление- могла пролезть в любую щель.
– Нельзя мыться сутки. Присутствие поствакцинального иммунитета проверят уже в лаборатории.
Свет в ванной не загорался. Я залезла на стремянку, выкрутила плафон и поменяла лампочку. Слишком тускло. Сколько там, вват 50? Ладно, потом куплю ярче. В горле першит. Кот орал и подводил к миске. Там полно корма. Я насыпала еще, он успокоился.
Я посмотрела на себя в зеркало – как лист кустодия, припудрилась бы. Затхлое состоянице. Хочу выпить, нужно зайти к Айко. По дороге к его бару стоит будка для перегоревших. Я взяла лампочку и закрыла за собой дверь.
Половину пути я слышала странный звук. Поднесла к уху лампочку – от нее. Я перешла на менее шумную улицу. Потрясла стеклянную колбу, она затрещала. Это не просто дребезжание, это пение. Порванная нить накала играла мелодию. Что-то другое, новое звучание, нигде никогда ничего подобного. Дрожащая спираль – человеческое сердце, пораженное тахикардией. Лампочка медленно умирает, но у нее еще есть силы исповедаться.
Я подошла к рыжей будке. В боксе для спец отходов – всякий мусор, но только не лампочки, не градусники: банка от пепси, пакет из под чипсов, бумажные стаканчики… Я убрала музыкальную стекляшку в сумку и свернула к детской площадке, людно. У ее входа остановился потертый весь в катышках мужчина с двумя мелкими мальчишками. С бешенством, в раже он обратился к детям:
– Ну и блять, вышли погулять, школьники всё заполонили. Пошли-ка отсюда.
Мальчишки не то чтобы выглядели забитыми, скорее смиренными.
Теперь солнце заходит в полвосьмого, и уже темнота. В пальто самый раз, но будешь выглядеть глупо. Становится больно от холода. На остановке, передо мной открылись двери автобуса. Проехать пару станций? Мужчины любовно прощались: обнимались и хлопали друг друга по спине и плечам, пока один из них не забрался в автобус. Двери закрылись. Мужчина махал уезжающему. Заметил меня, растянулся еще больше. О боже, я прибавила скорость. Теперь он тосковал по мне.
В баре не протиснутся. Я села за столик на улице. Айко выбежал ко мне, мы поцеловались. Спросил как я.
– Ничего, рука ломит только.
Бонмотист сегодня в ударе, но я в не настроении.
– Что будешь пить?
– Теперь мне можно только вино, пока это все не закончится.
Айко выпустил полуминутную затяжку нашего напряжения:
– Я принесу лучшее.
И вот, я напилась, стало только хуже. До этого я хотя бы могла романтизировать скорбь, могла представить, что хоть что-то можно поправить, а сейчас фантазия затупилась и, я ощутила полную безнадежность, ту отвратительную правду, которая пахнет горелым бензином.
Гости пили, ели, общались, делали все то, что нужно делать в заведении такого типа. Что, если бы, в баре люди выгуливали собак, а на детских площадках закатывали банки с помидорами?
В 12 Айко закрыл бар, мы пошли домой. Он был насторожен и не знал как легче подступиться к разговору.
– Ты переписывалась с Эбел?
– Да. Она сказала, что ребенок мертв и сейчас готовится вторая операция, чтобы уже спасти ее саму.
– Вторая? Зачем? Если…
– Мальчик еще внутри нее.
– Кошмар!
– Я честно, больше ничего внятного сказать не могу. С ней сейчас трудно разговаривать. Я даже и не знаю, говорить ли про ребенка.
– Про генетику?
– Да.
– Тебе разрешили?
Я усмехнулась и сказала серьезно:
– Они приносят в жертву свою безопасность, Айко. Ради нас.
Он не понял иронии.
– Айко, это самая колоссальная чушь, это невероятное лживая шутка, и мне, правда, смешно. Зачем лицемерить? Мне все равно, что они идут на этот беззаконный эксперимент, если они обещают 10% удачу. Этого много. Каждый из нас, кто влез в эту авантюру заинтересован по-своему. Все-таки наши цели как прожорливые, так и благие.
