Глава 1. Наследница Буквы
– Ну, что, элита? Вздрогнем!
Клаус Штольц [1], староста выпускного курса 2230 года с фигурой атлета, лучезарной улыбкой и хваткой ротвейлера стремительно поднялся со своего места с бокалом Romanee-Conti, безумно дорогим даже для случая, собравшего за одним столом два десятка дипломированных IT-архитекторов [2].
Уже через секунду в комнате не осталось никого, кто бы продолжал сидеть. Однокурсники, с шумом отодвинув стулья, смеясь и толкаясь, вскочили с мест. Но, когда рыжеволосый торопыга Джилрой Уолш первым опрокинул свой бокал, староста резким движением руки остановил остальных:
– Не захлебнись, Джил! Напиться мы еще успеем! – Уолш от неожиданности поперхнулся, и по рядам товарищей прокатился язвительный смех. – А сейчас, досточтимые дамы и господа … – староста щелкнул пальцами, изобразив подобие барабанной дроби, – разрешите объявить конкурс на лучший тост!
Штольц обвел стол взглядом в поисках того, что могло бы сойти за приз, заметив бутылку Montrachet [3]. Однако не успел он произнести и слово, как Джон Рэббит [4], внук декана, шустрый, но бестолковый малый, выкрикнул первое, что пришло ему в голову:
– За Университет!
Однокурсники словно по команде, как солдаты на параде, повернули головы и посмотрели на старосту.
– Расслабься, Джонни! Ты не на экзамене! – небрежно бросил Штольц, слова которого потонули в усмешках друзей.
– За Империю? – не столько предложил, скорее, робко и почему-то виновато, спросил Вальтер Штерн [5], но, бросив взгляд на друзей, понял, что ошибся.
– За нас! Нашу карьеру и баблосы! – как всегда, толи в шутку, толи всерьез, прокричал с конца стола Стив Кертис [6], любимчик женской половины курса, вызвав девичий смех и одобрительные возгласы мужчин.
Староста улыбнулся.
– Теплее, Стив! Гораздо теплее! Но я хочу, чтобы было по-настоящему горячо, и не так … – староста брезгливо скривил лицо, словно нечаянно задел салат краем своей ослепительно-белой сорочки, – … примитивно. Все же мы – «элита», «надежда и опора Империи»!
Штольц напомнил слова, которыми сегодня щедро сыпали все, от ректора до последнего аспиранта, распираемого гордостью оттого, что он также причастен к избранному кругу. Однако двусмысленность, с которой эти слова были произнесены, вызвала новые ухмылки и смешки. Когда же, наконец, они смолкли, и в комнате на какое-то время воцарилась тишина, женский голос спросил:
– Можно мне попробовать?
Все повернулись на голос, к окну, за которым в лучах заходящего солнца была видна перспектива Unter den Linden [7], и заметили Хиллари Айзен [8], «заучку» и «серую мышку», настоящее имя которой многие уже забыли.
– А почему бы нет? – вопросом на вопрос ответил Штольц.
– Давай, Хиллари, зажги! – прогремел глубокий и бархатный бас Ганса Шафе [9], не раз доводивший до обморока влюбленных однокурсниц.
– Надо же! «Мышка» умеет говорить! А я думала, что она немая! – прыснула одна из них.
Но шутников никто не поддержал. Хиллари Айзен подошла к столу, взяла свободный бокал и, подняв его, смущенно произнесла:
– За Цифру – наследницу Буквы!
– Что она сказала? Наверное, какую-то очередную глупость! Я не слышала! Айзен, скажи еще раз! Громче! – раздалось со всех сторон.
– За Цифру – наследницу Буквы! – повторила девушка.
Сокурсники переглянулись.
– Не умничай, Айзен! Ты же слышала – мы не на экзамене! – первым попытался отшутиться задавака Кертис. Но никто не засмеялся, все смотрели на старосту.
Штольц ухмыльнулся и покачал головой, как будто смакуя посетившую его мысль, наполнил до краев бокал и совершенно серьезно, без доли ехидства произнес:
– А ведь «Мышка» права! Определенно права!
В комнате воцарилась недоуменная тишина, среди которой неожиданно громко и резко прозвучал женский голос:
– Да, отстань ты! Надоел! Дай послушать умного человека! – это первая красавица курса Камилла Рескиер [10] в очередной раз попыталась поставить на место своего подвыпившего ухажера.
Штольц поднял бокал и обвел взглядом собравшихся.
– Друзья! Я не буду спрашивать, надоели ли вам лекции и зачеты, учебники и конспекты, параграфы и буквы, от которых всех нас уже давно тошнит.
По рядам прокатился гул одобрения, в котором главную партию исполняли мужские голоса.
– И все же! – воскликнул Штольц. – Задумайтесь, если бы не все эти буквы, миллионы букв – кем бы мы были?
Вопрос повис в воздухе, но лишь на мгновение, потому что чей-то веселый и уже нетрезвый голос выдохнул:
– Свинопасами!
– Хорошо бы! – парировал Штольц. – Только в наши дни даже свинопасы умеют читать и писать.
– Тогда свиньями! И еще можем стать таковыми! – воскликнул тот же голос, и над дальними рядами взметнулась рука с бутылкой бургундского. Это был Джилрой Уолш, которому уже давно хотелось перейти от слов к делу.
– Ну, что же! JedemdasSeine! [11]
Слова старосты вызвали улыбки у стоявших рядом выпускников.
– Подожди, Клаус! Я что-то не пойму, – вмешался в разговор Шафе, не упустивший случая поддеть старосту, с которым у него давно были свои счеты. – Ты только что хвалил буквы, а пить предлагаешь за цифры? Как-то странно получается, – развел руками Шафе и, повернувшись к своей спутнице, словно невзначай, но достаточно громко для того, чтобы могли услышать другие, спросил. – А, может, у них с «заучкой» Айзен, просто, «шуры-муры», вот они друг друга и выгораживают?
По рядам прокатился смех.
– А ты сам подумай, Ганс, – невозмутимо ответил Штольц и негромко, в полголоса, добавил. – Конечно, если есть чем.
Последние слова означали вызов. Шафе рванулся вперед, но лишь для того, чтобы обозначить желание намять обидчику бока. Не более. Поскольку староста был не робкого десятка, и исход схватки мог оказаться в его пользу.
Между тем, Штольц продолжил:
– Тем же, кто не хочет быть свиньями и стремиться достигнуть чего-то большего, я предлагаю тост.
Староста ловким движением ноги пододвинул стул и, вскочив на него, как на пьедестал, поднял бокал.
– Быть может, двести или даже сто лет назад, как и вы, я также посмеялся бы над тостом Айзен, но не сегодня. Нет, не сегодня! Когда с помощью простой последовательности цифр все написанные людьми книги, все накопленные человечеством знания можно уместить на конце иглы, и тот, кто ей владеет, по своей силе и могуществу может сравниться с великими богами древности.
Штольц приосанился и, вскинув над головой, невесть откуда, взявшуюся вилку, попытался изобразить Зевса или кого-то еще, направив острие воображаемого копья в Шафе, и, пока никто из остряков не сравнил его со стрелой Амура (и не зря, потому что эта мысль уже пришла в голову Кертису), продолжил:
