Чарльза Ван Халсдена хоронили на крутом берегу острова Мэн.
В связи с трагическими обстоятельствами его смерти число участников траурной процессии было ограничено родственниками и близкими друзьями усопшего. Кортеж не превышал трехсот лимузинов. Присутствию прессы и посторонней публики энергично препятствовала фаланга полицейских в форме.
Океан, весь в белых шапках пенистых волн, выглядел угрюмым и беспокойным. Сильный дождь поливал обнаженную голову министра, провожавшего гроб Ван Халсдена к месту его последнего упокоения. За ним колыхалось море черных зонтов, под прикрытием которых погребальное шествие двигалось по узкой дорожке к заранее вырытой могиле.
Возвышавшиеся вокруг пышные надгробия с мраморными крестами и изваяниями воинственных ангелов молчаливо свидетельствовали о том, что это кладбище только для очень богатых людей.
Один из наиболее бесцеремонных журналистов подсчитал, что число участников траурной церемонии представляло общее состояние примерно в триста миллионов долларов, ну, может быть, плюс-минус пятьдесят. Он также высказал предположение, что, если все явившиеся сюда люди в результате какого-нибудь стихийного бедствия внезапно перестанут существовать, на Уолл-стрит возникнет паника, какая случилась в 1929 году.
Чарльз Ван Халсден оставил наследство примерно в сорок миллионов долларов и вдову. Никаких детей у него не было. В этот унылый апрельский день похороны проводились с торжественностью, приличествующей кончине мультимиллионера. Вдова была в традиционных траурных одеждах. Единственная фотография, появившаяся в печати, изображала ее смутный силуэт под тяжелой черной вуалью.
Я встретился с ней впервые спустя три месяца.
Она жила на Пятой авеню в районе восьмидесятых улиц в фешенебельной квартире, расположенной в двух уровнях. Чтобы пройти мимо швейцара, требовалось предъявить чуть ли не удостоверение ФБР. Даже лифт здесь был шикарнее, чем весь мой подъезд на Сентрал-парк-Вест. Дворецкий открыл входную дверь. Это был, пожалуй, самый молодой Дживз, которого мне когда-либо приходилось видеть в своей жизни. Ему, очевидно, не исполнилось еще и двадцати пяти, и он был красив той темной, волнующей красотой, которая отличает испанских матадоров. Я назвал свое имя и последовал за ним по углубленной, как кегельбан, дорожке, заканчивающейся холлом, который вел в гостиную.
Когда дворецкий объявил обо мне, женщина, стоявшая у окна, медленно обернулась. Ее черные как смоль волосы ниспадали на плечи и касались высокой груди. Глубокий нефритовый цвет ее глаз подчеркивался прозрачной белизной кожи. У нее был большой рот и полные губы, на которых застыло высокомерное выражение. Обманчиво простой шелковый костюм цвета розового шербета, жакет в виде свободной рубашки, застегнутый на пуговицы, подчеркивал ее приподнятые, острые груди; а мужского покроя брюки плотно обтягивали длинные, красивой формы ноги. Висячие бриллиантовые серьги явно украшали когда-то одну из роскошных витрин магазина Тиффани.
– Мистер Бойд. – В голосе ее звучала своего рода холодная доверительность, за которой стоит восьмизначный счет в банке. – Я – вдова, Сорча Ван Халсден.
Она посмотрела через мое плечо на ожидающего дворецкого:
– Скажи Стелле, чтобы она приготовила нам мартини.
Дворецкий вышел, притворив за собой дверь со звуком не громче легкого вздоха.
За окном стоял обычный для Манхэттена день с температурой около тридцати градусов и соответствующей влажностью. Гостиная с кондиционером принадлежала другому миру, куда никогда не проникало ничто, столь вульгарное, как уличный шум или дурная погода. И я, между прочим, подумал, неужели эта леди проведет дома все лето или, может быть, ее все-таки ждет на крыше собственный вертолет тоже с кондиционером?..
– Садитесь, мистер Бойд, – величественно кивнула она на одно из кресел красного дерева с причудливо изогнутыми ручками. – Полагаю, сэр, у вас есть имя?
– Меня зовут Дэнни, – сказал я, опускаясь в кресло.
– Называйте меня Сорча.
Она устроилась напротив меня на кушетке, обитой ярким зеленым бархатом.
– Мы с вами должны довольно скоро стать близкими старыми друзьями.
– Это великолепно, – восхитился я. – Мне всегда хотелось увидеть свое имя в списке социально выдающихся людей.
Вошла белокурая горничная, неся на подносе напитки. Обтягивающее черное атласное платье подчеркивало полноту ее груди, а сзади – заметный изгиб плотных бедер. Когда женщина подавала мне мартини, я повернулся так, чтобы продемонстрировать свой безупречный левый профиль, которому лишь немного уступал правый, однако никакой реакции не последовало, и я решил, что она близорука.
– Вам, я думаю, известно, что мой муж скончался около трех месяцев назад? – спросила Сорча Ван Халсден после того, как горничная вышла. Я кивнул.
– Насколько я знаю, это произошло в Мексике.
– Он упал из окна, – спокойно произнесла она, – и умер, пролетев триста футов, наткнувшись на верхушку дерева. Чарли в тот день был отвратительно пьян, но мне удалось убедить местные власти не обращать на это внимание. Поэтому пришлось предпринять тогда ряд деликатных маневров. За всеми этими печальными событиями я совершенно забыла о своих драгоценностях.
– О ваших драгоценностях? – удивленно переспросил я.
– На гасиенде нас было семеро, пока Чарли не упал из окна. Пятеро уехали на следующий же день, следовательно, как я полагаю, совершенно очевидно, что это дело рук одного из них.
– Что сделал один из них? – опять переспросил я как можно более спокойным тоном.
– Украл мои драгоценности. – Нефритовые глаза нетерпеливо сверкнули. – Нельзя быть таким непонятливым и тупым, Дэнни!
Я проглотил разом более трети большого бокала мартини и решил проигнорировать замечание о том, что я глуп. Затем попытался задать ей один вопрос из тысячи, вертевшихся у меня на языке:
– А зачем понадобился я? У любой страховой компании есть свои агенты.
– Я не сообщала о краже в страховую компанию и не намерена этого делать впредь, – отрезала она. – Подобное неизбежно просочилось бы в газеты, а вокруг меня в связи со смертью Чарли и так пошло уже столько сплетен, что мне их хватит до конца моих дней. Есть и другие причины…
– А какова цена пропавших драгоценностей?
Ее будто передернуло. Полагаю, сей жест означал, что я задал не совсем уместный вопрос, что свидетельствовало о моем дурном воспитании: его можно было бы сравнить разве что с расспросами о том, какой любимый цвет ее белья.
– Думаю, они стоят не менее двухсот тысяч долларов, а может быть, и больше.
– И вы ждали целых три месяца, прежде чем решили что-либо предпринять? – удивился я.
– Время здесь не имеет никакого значения, – резко оборвала она меня. – Поскольку изделия антикварные, то, если вор захочет получить за них цену, близкую к настоящей, ему придется продать их только коллекционеру.
